Парус и буря

Воцарилось тягостное молчание. Каждый думал про себя: «Весло… Значит, они погибли». Найти весло в море — это все равно что подобрать винтовку на поле боя, поймать оседланную лошадь без всадника… Выловив весло, моряки долго вертели его в руках, не решаясь разорвать, нарушить то гнетущее безмолвие, которое наступает после очевидной для всех, но все еще не объявленной никому смерти. А за бортом, как свора взбесившихся собак, брызжа пеной, прыгали, набрасываясь на катер, волны. Зловеще свистел им вдогонку и улюлюкал ветер, будто пророча им такую же участь, которая постигла тех, кого они безрезультатно ищут и от кого не осталось никаких следов, кроме этого весла.

— Что ж, капитан, видно, мы опоздали?.. — произнес наконец, ни на кого не глядя, пожилой моряк. И таким тоном, что трудно было понять, спрашивает он или высказывает предположение.

Конечно, — думал Таруси, — это вопрос. В его голосе прозвучало отчаяние выбившегося из сил человека, усомнившегося в целесообразности дальнейшего сопротивления и предлагающего поэтому сложить оружие. Он и, наверное, другие моряки уже утратили веру, хотят вернуться назад. Но я должен поднять их дух. Должен вселить в них уверенность. Конечно, они устали. Да и сам я устал, еле стою на ногах. А шторм все не утихает, пожалуй, даже усиливается. Это весло — плохое предзнаменование, вроде предупреждения о подстерегеающей нас смерти, которая поглотила Рахмуни и его матросов и примеривается теперь к нам. Но я не должен давать волю чувствам. Надо найти верные слова, которые вдохновили бы ребят, придали бы им силы. А где взять такие слова, которые согрели бы сейчас их души?»

— Да, может быть, мы опоздали, — после продолжительного молчания заговорил наконец тихо, будто сам с собой Таруси. — Но мы сделали все, что было в наших силах. Мы выполнили свой долг, и теперь нам ничего не остается, как продолжать путь, держать по ветру. Волны сами выбросят обломки на берег.

Таруси произнес это спокойно, почти бесстрастно, стоя спиной к морякам и пристально вглядываясь в морскую даль. Снова воцарилось гробовое молчание. Слышно было только, как за кормой всхлипывал движок катера. Люди, осмелившиеся бросить вызов самому морю, теперь не решались взглянуть друг другу в глаза. У каждого на душе кошки скребли. Все вдруг почувствовали, что они смертельно устали. Никто больше ни о чем не спрашивал. Даже Ахмад. Слова Таруси для него были как нож в сердце. Он скорее сердцем почувствовал, чем осознал разумом, их суровый и страшный смысл. Столько горечи и боли было вложено в них. Он никак не мог уяснить себе, что одно какое-то весло, всего лишь весло, одиноко качающееся на волнах, могло вызвать такое отчаяние, причинить людям столько боли, разбить у них надежду, которую не могли задушить ни волны, ни буря, ни дождь, ни ветер. И самое обидное было сознавать, что отчаяние это овладело даже их капитаном. Таруси сам вызвался идти в море для спасения Рахмуни, сам управлял катером и теперь сам поворачивает его назад — сдается, поднимает руки вверх. Поход для спасения кончается без спасения. Как они посмотрят в глаза женам, детям погибших моряков? Что скажут люди?

— Глядите! — крикнул кто-то из матросов. — Еще весло!

Недалеко от катера, в водовороте волн, мелькнуло и скрылось весло. Еще одно подтверждение трагического конца Рахмуни и его матросов.

— Нет, это еще не значит, что все погибли. Может быть, нам все-таки удастся кого-нибудь найти. Но почему вы молчите? Почему? Ведь на море всякое бывает! Вы же сами знаете, что такое море!

Таруси не мог больше сдерживаться. У него тоже сдали нервы. Он проклинал все: и судьбу, и шторм, и весь мир. Ему хотелось кричать, вопить, и, подвернись сейчас кто-нибудь под руку, он, пожалуй, мог бы дать волю и своим кулакам. Видно, ему просто не обходима была разрядка, и, получив ее, он успокоился так же внезапно, как и взорвался. Будто внутри захлопнулся какой-то клапан, выпустивший излишек накопившейся злости. Таруси попросил закурить. Ахмад протянул ему уже зажженную самокрутку, но катер снова окатила волна, обрушив на них дождь соленых брызг. Таруси не успел даже сделать несколько затяжек, как отсыревшая самокрутка потухла. Не вынимая ее изо рта, Таруси стал жевать сигарету. Матрос, прикурив с трудом другую самокрутку, протянул ее своему капитану, но тот отказался. Сигарета пошла по кругу.

Хотя солнца и не было видно, утро брало свое. Небо становилось светлее, и с гребня высокой волны все дальше просматривалось море. Но они не видели ничего, что могло бы опровергнуть их худшие опасения.

— Наверное, судно Рахмуни разбилось? — спросил Ахмад.

— Нет, видно, затонуло, — ответил Исмаил, — иначе были бы какие-нибудь следы и мы обнаружили бы их.

Но Ахмад не унимался. Он так и сыпал вопросами. А могли ли они спустить лодку? Долго ли можно продержаться на спасательном круге? А если человек утонул, то когда всплывет его труп? Куда может вынести тело утопленника? Обязательно ли волны прибьют его к берегу?.. Его бесконечные вопросы вывели из себя Таруси, и он в запальчивости крикнул: