Пассажирка

Лондон. Двадцатый век. Война.

Это был… железнодорожный туннель. Для… «поезда». Подземка.

Николас выдохнул, вычищая корочки из глаз. Лампы над головой мерцали, словно пламя свечи, танцующее на ветру. Он склонил голову, слушая странный звук, исходящий от них: что-то среднее между гулом и яростным щелканьем цикад в южных колониях.

Электричество. Давно уж он не пользовался этим благом, да и когда пользовался, такого изобилия не видел. Джулиан познакомил его с ним, посмеиваясь, когда Николас изучал свою первую лампочку. Долгие годы Николасу удавалось отодвигать воспоминания о единокровном брате на самый край сознания, где раскаяние не могло отравить его надежду на будущее. Но путешествие и Джулиан были неразрывно связаны между собой. Не будь Джулиана, он бы вообще не попал к проходам. Сперва он думал, что его задача – убедиться, что оставшиеся соперники Айронвуда не тронут брата, что он защитник, ролью которого можно безгранично гордиться. В действительности же он подбирал брату одежду, стирал и штопал, словно лакей. Заботился о его меркуриальных нуждах и утолял дикие изменчивые капризы. Даже в мире путешественников он был слугой. Рабом воли Айронвуда.

«Мне не нужен защитник, – сказала девушка. – Мне нужен напарник».

Последние несколько часов доказали, что на самом деле ей нужен именно защитник; но… напарник. На это он никогда не смел надеться.

Собравшись с духом, Николас обернулся к спящей рядом девушке.

Воздух в легких и носу по-прежнему отдавал розами, словно он не один час провел, уткнувшись в копну ее непослушных светлых волос. Прежде чем подумать, почему это было неумно, поразмышлять о том, каким подлецом надо быть, чтобы воспользоваться девушкой в темноте, Николас протянул руку и нежно смахнул волосы с ее лица.

В некотором смысле, каждый раз глядя на Этту, он словно бы впервые видел ее на палубе «Ретивого». Симптомы сего недуга были очевидны: сердце, сведенное острой судорогой, пропускало удар, в груди становилось тесно, пальцы невольно сгибались, словно воображая, каково будет вплестись в ее волосы. Он знал похоть – не раз сгорал в ее всепоглощающем огне, – но знал и как ее унять, как избежать пут привязанности, как уйти удовлетворенным, успокоенным и готовым вернуться на корабль.

Обнимая ее прошлой ночью, он искренне верил, что результат будет тот же. Прикосновение к ней должно было ответить на его давнишнее сомнение: действительно ли ее кожа так мягка, как он воображал. Сдача звенящей в голове потребности утешить ее – всего разок! – казалась приемлемой, раз все равно никто не увидит и не осудит…

Взамен он каждую секунду дышал ее дыханием, водил руками по ее лицу, борясь с искушением ее губ… только разжигая огонь в груди. Ему хотелось верить, что он сделал это, потому что она нуждалась в утешении или, по крайней мере, отвлечении. Ему хотелось верить, что это произошло потому, что он был чужеземцем в этом времени и от этого чувствовал себя не в своей тарелке. Хотел верить, что их жизни могли оборваться в любое мгновение и у них оставалась только эта последняя возможность.

Правда же заключалась в том, что Николас обнимал ее, потому что хотел. Он не думал о ее репутации или о том, о чем мог бы подумать кто-либо другой. Он взял, что хотел, и к черту всех остальных.

Николас почувствовал, как печальная улыбка тронула его губы. Будь он проклят, потому что теперь он знал ее. Она пустила его в свой разум, открыла сердце, и теперь он знал вкус ее слез.

И потерпел крушение.

Он цеплялся за свою силу воли, как утопающий цепляется за обломки; как же нелегко оставаться на плаву, напоминая себе о каких-то важных делах, когда она была такой мягкой, теплой и живой в его руках.

Мог ли он целовать ее, зная, что собирался предать ее, вернув астролябию Айронвуду?

Мог ли он целовать ее, зная, что она вернется в свое время, а он останется в своем? С каким поношением им бы пришлось столкнуться, вернись она с ним в его время, к жестоким колониальным законам…

Мог ли он целовать ее, зная, что она, возможно, не сгорает, как он?

С тех пор как его заперли в одном времени, Николас использовал мечту о собственном корабле как балласт, чтобы устоять среди бури вины, гнева и опустошения. Он снова научился проглатывать общественные ограничения своей эпохи, даже не соглашаясь с ними. Путешествие с Эттой всколыхнуло в нем мысли, которых он старался не касаться, подбросило опасные идеи. Что будет, если он не вернется в свое время? Если, вместо того чтобы вернуть астролябию Айронвуду, они станут паломниками, скитаясь по землям и векам, пока не найдут тот, где окажутся в безопасности, тот, который им подойдет? Когда двое больше не принадлежат своей эпохе, должны ли они следовать чьим-либо ожиданиям, кроме собственных?

Вот только она отчаянно пытается найти мать и вернуться домой.

Да и он отчаянно желал добиться своих целей. Не более чем шальная мысль, выбившаяся из-под контроля. Николас хотел свой корабль, причем не один, чтобы жить без ограничений и навсегда избавиться от этой семьи и ее интриг.