Как и в Британии конца Викторианской эпохи, впечатляющее перемещение ресурсов от обычных граждан и государства к экономическим элитам начиная с 1970-х годов («Великий разворот») фатальным образом сокращало поступления, необходимые для инвестиций в поддержание конкурентоспособности инфраструктуры, технологий и трудящихся США с соперниками в остальном мире. Кроме того, экономическая реструктуризация видоизменяла компании, производившие вооружения для американской армии, гарантируя, что избыточный бюджет Пентагона тратится способами, которые более уместны для войны с давно почившим Советским Союзом, нежели для мишеней, которые Соединённые Штаты хотели бы поразить в XXI веке.
Однако ошибочно приписывать американские военные неудачи только последствиям заинтересованности корпораций в поставках для вооружённых сил. Как и в случае с Нидерландами и Британией, у американских военных появлялись собственные «узкие места» (
Соперничество между родами войск в вооружённых силах США и карьерные интересы офицеров пересекались с выгодными возможностями заработать у военных подрядчиков и усиливали эти возможности, что порождало непригодные и зачастую бесполезные виды вооружений. При этом после Вьетнамской войны общественная обеспокоенность боевыми потерями в Америке была более глубокой и устойчивой, чем в викторианской Британии, что ограничивало американскую геополитическую стратегию гораздо резче, чем аналогичные настроения в Британии столетием ранее. Военная слабость США, подрывающая геополитическую гегемонию, является совокупным результатом конфликта элит (фактор № 1), который породил армию, вооружённую оружием, не подходящим для решения первоочередных задач, и новой разновидности фактора № 4 — нехватки инфраструктурных возможностей. В сегодняшнем виде этот четвертый фактор отличается от своих проявлений в древности и раннем Новом времени в том, что он является порождением культуры, поскольку отношение американцев к гибели собственных солдат трансформировалось так, что из-за этого сокращался размах боевых действий.
Военные неудачи, промышленная стагнация и негибкость правительства приводили к тому, что единственной сферой, открытой для экспансии и постоянной прибыльности по мере угасания гегемонии, оставались финансы. Однако траектории, по которым они двигались, и последствия этой экспансии для остального мира, у трёх рассматриваемых нами гегемонов впечатляюще отличались. Голландские финансовые новации привели к созданию первых глобальных (или, по меньшей мере, европейских) товарных рынков и рынков привлечения средств для компаний и правительств. Последние отличались от рынков для банальных спекуляций, которые существовали как минимум со времён городов-государств Возрождения. Эти рынки обогащали голландских финансистов, но в то же время способствовали перекачиванию богатств из Нидерландской империи в восходящие экономики, прежде всего британскую. Амстердамские купцы, объединённые династическими и городскими взаимосвязями, сохраняли способность манипулировать рынками, которые всё более отделялись от остальной нидерландской и мировой экономики. В то же время контроль этих же купцов над правительством Голландии и территорией Нидерландской империи обеспечивал новые вливания богатства, которые были выгодны торговой элите, но едва ли стимулировали национальную экономику. Однако контроль над правительством Голландии был утрачен после вторжения Наполеона в 1795 году, а контроль над империей — в 1946 году, когда США настояли, чтобы голландцы предоставили независимость Индонезии.[1025]