Пастернак – Цветаева – Рильке

Едва ли не треть письма Борис Леонидович посвятил рассказу о Марине Цветаевой, «которая любит Вас не меньше и не иначе, чем я, и которая (как бы широко или узко это ни понимать) может в той же степени, что и я, рассматриваться как часть Вашей поэтической биографии в ее действии и охвате». «Я хотел бы, я осмелился бы пожелать, – пишет он, – чтобы она тоже пережила нечто подобное той радости, которая, благодаря Вам, излилась на меня» (П26, 64).

В конце письма, как уже говорилось, Пастернак попросил Рильке воспользоваться адресом Цветаевой в том случае, «если бы Вы захотели меня осчастливить несколькими строчками, написанными Вашей рукой» (П26, 65). В тот же день он предупредил Марину Ивановну: «Если ты что-нибудь от него (Рильке, – Е.З.) получишь, сообщи мне» (ЦП, 178).

Возможно, помимо сложностей с получением в Советском Союзе почты из Швейцарии, эта просьба была вызвана и своеобразным отношением к письмам в семействе Леонида Осиповича. Свое письмо Рильке Борис Леонидович вынужден был послать через отца, так как не знал адреса поэта, и вскоре получил весьма откровенное сообщение. «Письмо Рильке отправлю по его адресу, – сообщает Леонид Осипович сыну 22 апреля, – пока его со Стеллой послал к Жонечке, оно очень мне и нам понравилось, и мы хотели и Жоне дать возможность его прочитать» (ПРС, 294). Чуть ниже он добродушно критикует сына за то, что он назвал отца «Л.О.» и осмелился просить «незнакомого лично автора» послать Цветаевой книжку с автографом (ПРС, 294).

В итоге письмо отправилось из Берлина к Рильке только 30 апреля, а до этого было прочитано и обсуждено всеми членами семьи. Для Бориса Леонидовича такое отношение к переписке секретом, разумеется, не было. Более того, в июне он сам сделает то же самое. Получив от Цветаевой ответную записку поэта, он воспроизведет в письме родителям не только ее, но и фрагменты первого письма Рильке Марине Ивановне, которыми она поделилась с ним. (Трудно представить бурю, которая разразилась бы, узнай она об этой пересылке!)

…Между тем в апрельской переписке поэтов возникла явная аритмия. Как раз в 20-х числах марта Цветаева уехала на север Франции, в Вандею, чтобы присмотреть дачу на лето. Из-за этого пастернаковские излияния недели две оставались безответными. В начале апреля до него дошло очередное письмо Цветаевой, в котором она мельком упоминает о критическом выпаде В. Ф. Ходасевича, направленном против них обоих. Пастернака это известие «больно кольнуло» (ЦП, 172) – ему показалось, что Марина Ивановна пострадала из-за него. В итоге почти половину ответного письма он горячечно разбирается в своих чувствах к Ходасевичу. А затем, словно иллюстрируя слова о том, что «очередная работа стала перебиваться налетами внезапных состояний полу-диктанта, бессонниц со слушаньем стихов, … как в Сестру мою жизнь» (ЦП, 175), Борис Леонидович посылает ей два необработанных стихотворения, одно из которых посвящено их собственным отношениям, а другое было задумано как реквием недавно умершей революционерке Ларисе Рейснер. Отвечая на это письмо, Марина Ивановна слегка приревновала его к Рейснер. Цитируя строку: «…Как звук рифмует наши имена», – она обидчиво прибавляет: «Ну что ж, Ваши как звук, а наши – как смысл. И своего имени я бы не променяла даже ради рифмы с твоим / тобой» (ЦП, 183).

Только в начале апреля вернувшуюся в Париж Цветаеву захлестнул поток любовных признаний. В них ее прежде всего потрясла история с поэмой:

«…то, что ты полюбил ее такой, с опечатками (важен каждый слог!), без единого знака (только они и важны!) – зачем, Борис, говорить мне о писавшем, я читавшего слышу в каждой строке твоего письма. То, что ты прочел ее – вот ЧУДО. Написал во второй раз по (все-таки чужому) и какому сбитому! следу. <…>