Пастернак – Цветаева – Рильке

Наивно предполагать, что он попросту боялся разочаровать Цветаеву, представ перед нею в своем реальном облике. После знакомства с «Поэмой Конца», совпавшим с нежданным «сообщеньем» Рильке, Борис Леонидович убедился, насколько сильным и животворящим может быть влияние слов одного поэта на судьбу другого. И теперь он хотел хоть отчасти вернуть Марине Ивановне энергию, которую она только что вдохнула в него самого. (Именно о такой «пользе» и идет речь в письме!) Для этого надо было достойно завершить поэму «Лейтенант Шмидт», отпочковавшуюся от «905 года». Пастернак знал, что в юности Цветаева была увлечена этим трагическим героем первой русской революции – кадровым офицером, который вынужденно, из чувства долга, возглавил восстание на крейсере «Очаков» и был казнен царским правительством. Возможность свидания придавало его работе дополнительный смысл. А пока, вслед за письмом, Борис Леонидович посылает ей только что вышедший сборник «Избранные стихи», в который вошли старые тексты из дореволюционной книжки «Поверх барьеров». (Как следует из записи в тетради, больше всего Марину Ивановну поразила «Метель»…)

На вопрос о приезде Цветаева откликнулась сразу:

«Через год. Ты громадное счастье, которое надвигается медленно, – пишет она в ответ. — <…> Живи. Работай. 1905 год – твой подвиг. Доверши. Строка за строкой, – не строки, а кирпичи – кирпич за кирпичом – возводи здание. Я тебя люблю. Я не умру. Ты не умрешь. Все будет.

Чей сон сбудется – твой или мой – не знаю. А м.б. мой – только начало твоего. Мои поиски. Твоя встреча» (ЦП, 189, 191).

Какой именно сон Марина Ивановна имела в виду, неясно. В сентябре 1925 года она писала Пастернаку:

«Отчего все мои сны о Вас – без исключения! – такие короткие и всегда в невозможности. Который раз телефон, который я от всей души презираю и ненавижу, как сместивший переписку… То Вас дома нет, то мы на улице и вообще дома нет, ни Вам, ни мне» (ЦП, 126).

Готовность ждать встречи целый год удивляет саму Цветаеву: «И это я говорю, которая всегда первая входит, первая окликает, первая тянется, первая гнется, первая выпрямляется». Но тут же она находит поразительно емкое объяснение:

«С другими – да. Первая и тотчас же, п.ч. как во сне – сейчас пройдет. Недоувижу. (В переводе, недолюблю!) Разгляжу и недоувижу (Выделено мной, – Е.З.). И вот обеими руками – к себе, глаза зажав – к себе! Чтобы самой любить» (ЦП, 190).

Но, соглашаясь на ожидание, она боится разлуки и просит: «хоть пустой конверт, но хоть адрес твоей рукой. Не вычеркивай меня окончательно на целый год. Этого не должно. Будь моей редкой радостью, моим скупым божеством (о, это слово я люблю и за него стою, это не „гениальность“), но будь. Не бросай совсем» (ЦП, 192).

Казалось бы, такую веру в силу пастернаковской личности, притягивающей все сильнее и сильнее, трудно чем-то поколебать. Но… кто знает, что привидится героине этого романа через день, неделю, месяц?… Ведь всего два месяца назад, в конце февраля, она «смеялась» над своими чувствами трехлетней давности, доводя Пастернака до отчаяния!