Пастернак – Цветаева – Рильке

О том, как далеко заводили Марину Ивановну ее фантазии, красноречиво говорит другой фрагмент того же письма. Борис Леонидович как-то предположил, что Сергей Яковлевич Эфрон – единственный из ее возлюбленных, у которого «есть вес» в сердце Цветаевой (ЦП, 187). «В одном ты прав – С.Я. единственное, что числится, – отвечает она. – С первой встречи (1905 г., Коктебель). – «За такого бы я вышла замуж!» (17 лет)» (ЦП, 190). Удивление вызывают даты: обе они изменены. Марина Ивановна действительно познакомилась с будущим мужем в Коктебеле, но в 1911 году. Тогда ей было 18 лет, а в 1905 – всего 12—13. И таких примеров в ее письмах немало, причем возраст Цветаева может как уменьшать, так и увеличивать. Например, в письме от 10 февраля 1923 года она утверждает, что в 1912 году ей было 18 лет (ЦП, 34), хотя на самом деле – 19—20. (В набросках к тому же письму Марина Ивановна предполагает, что Пастернаку 27 лет (ЦП, 33), однако в беловике этот абзац исчезает, значит, спросить его об этом она не решается.) Упорно считая друга младшим по возрасту, но старшим по таланту (ЦП, 33—34), Цветаева подгоняет свой возраст под это представление. О том, что перед нами – не просто ошибки или следствие забывчивости, свидетельствует и письмо Марины Ивановны Рильке от 13 мая 1926 года. В нем она снова уменьшает свой возраст (31 год вместо 33), на 4 года уменьшает возраст мужа и на 2 – дочери, оставляя правильным (вплоть до месяца!) только возраст сына Георгия (П26, 96—97)…

Как ни скор был ответ Цветаевой на вопрос о поездке, 18 дней, за которые письма шли туда – обратно, Пастернаку показались вечностью. Мнительный и не уверенный в себе, он, видимо, не раз и не два пожалел о своем порыве. 5 мая, не дождавшись ответа, Борис Леонидович начинает новое письмо, в котором бичует себя за несдержанность.

«Я мог и должен был скрыть от тебя до встречи, что никогда теперь не смогу уже разлюбить тебя, что ты мое единственное законное небо и жена до того, до того законная, что в этом слове, от силы, в него нахлынувшей, начинает мне слышаться безумье, ранее никогда в нем не обитавшее» (ЦП, 194).

Парадоксальность того, что это признание было не только высказано, но и послано адресату, показывает, что Борис Леонидович хватается за любые средства, лишь бы избавиться от страха потерять любимую.

Очевидно, что его настроение заметили и окружающие, прежде всего – жена. Будучи не в состоянии разобраться в своих эмоциях, Пастернак писал Цветаевой о Евгении Владимировне:

«…Она стала нравственно расти на этом резком и горячем сквозняке, день за днем, до совершенной неузнаваемости. Какая ужасная боль это видеть и понимать, и любить ее в этом росте и страданьи, не умея растолковать ей, что изнутри кругом именованный тобой, я ее охватываю не с меньшей нежностью, чем сына, хотя и не знаю, где и как это распределяется и сбывается во временах»(ЦП, 194).

В таком виде письмо послано не было, а через пару дней подоспел долгожданный ответ. 8 мая, начав письмо заново, Борис Леонидович признается в сомнениях:

«Я двадцать раз уезжал, и двадцать раз меня останавливал голос, который я ненавидел, пока он был моим. Ты и тут предупредила. И как! Знаешь ли ты, что, заговоря, ты всегда превосходишь представленье, даже внушенное обожаньем» (ЦП, 195).

(По сути, в последней фразе Пастернак признает, что четыре года спустя еще только открывает для себя душу любимой. Как отличается этот подход от мифотворчества Цветаевой!)

Он просит Марину Ивановну не отвечать на его послания.

«Давай молчать и жить и расти. Не обгоняй меня, я так отстал. Семь лет я был нравственно трупом. Но я нагоню тебя, ты увидишь» (ЦП, 196).

В этих строках – типичные для Пастернака преувеличения и самобичевание. (Чем-чем, а «нравственным трупом» он не был никогда.) Главное же в них – уже знакомая идея плодотворного творческого соперничества.