Пастернак – Цветаева – Рильке

«Это была гармония, впервые в жизни пережитая с силой, какая до сих пор бывала только у боли. Я находился в мире, полном страсти к тебе, и не слышал резкости и дымности собственной. Это было первее первой любви и проще всего на свете. Я любил тебя так, как в жизни только думал любить, давно, давно, до числового ряда. Ты была абсолютно прекрасна. Ты была и во сне, и в стенной, половой и потолочной аналогии существованья, то есть в антропоморфной однородности воздуха и часа – Цветаевой, то есть языком, открывшимся у всего того, к чему всю жизнь обращается поэт без надежды услышать ответ. Ты была громадным поэтом в поле большого влюбленного обожанья, то есть предельной человечностью стихии, не среди людей или в человеческом словоупотребленьи („стихийность“), а у себя на месте» (ЦП, 186—187).

Этот сон оказался настолько созвучен мировосприятию Цветаевой, что наложил зримый отпечаток на небольшую поэму «Попытка комнаты», задуманную ею еще в январе и законченную 6 июня 1926 года. В основе поэмы – отчаянная попытка Марины Ивановны сконструировать, силой искусства вызвать из небытия дом, где бы можно было встретиться с любимым, не опасаясь опошляющего воздействия быта. Это загадочное «место» («три стены, потолок и пол») получает название то «Гостиница / Свиданье Душ», то попросту «Психеин[22] дворец» (НА, 80, 81). Но при первых же признаках свидания с таким трудом созданное пространство исчезает: неожиданно «не стало стен», пол превратился в «брешь», и в финале

над ничем

двух телПотолок достоверно пел —

Всеми ангелами. (НА, 84)

Пастернак тоже чувствовал, что сбыться такой сон не может. Ведь еще в 1924 году он понимал: «Любить Вас так, как надо, мне не дадут, и прежде всего, конечно, – Вы» (ЦП, 95) … Мы не можем установить точно, что из черновых записей Марина Ивановна переносила в окончательный текст письма. Она сама признавалась: «Борюшка! <…> Письма к тебе (вот и это письмо) я всегда пишу в тетрадь, на лету, как черновик стихов. Только беловик никогда не удается, два черновика, один тебе, другой мне» (ЦП, 168). Но какой бы текст Борис Леонидович ни читал, он сознавал, что дорог Цветаевой не как человек со всеми своими слабостями, и тем более не как мужчина, а как поэт, творчество которого однажды поразило ее.

Потому-то, сгорая от естественного желания встретиться с любимой, он просит Цветаеву разрешить принципиальный для себя вопрос:

«Ехать ли мне к тебе сейчас или через год?» «У меня есть настоящие причины колебаться в сроке, – поясняет он, – но нет сил остановиться на втором решеньи (т.е. через год). Если ты меня поддержишь во втором решеньи, то из этого проистечет следующее. …Я со всем возможным напряженьем проработаю этот год. Я передвинусь и продвинусь не только к тебе, но и к какой-то возможности быть для тебя (пойми широчайшим образом) чем-то более полезным в жизни и судьбе (объяснять – это томы исписать), чем это было бы сейчас» (ЦП, 188).