Пастернак – Цветаева – Рильке

Но Пастернаку самому было не сладко. Ведь это он свел двух поэтов и потому чувствовал себя в ответе за последствия. (В какой-то момент ему даже показалось, что Цветаева не любит Рильке «как надо и можно» (ЦП, 225), то есть так, как он сам.) Кроме того, ее слова невольно разрушали его собственное представление о кумире. Когда недоразумение рассеялось, Борис Леонидович признался: «…Я так верю каждому твоему слову, что когда ты принялась умалять или оледенять его, я принял это за чистую монету и пришел в отчаянье…» (ЦП, 226). Однако, в отличие от подруги, на этот раз он сдержал эмоции, только написал о необходимости «серьезного разговора», который из-за жизненных неурядиц придется отложить на потом (ЦП, 220). Тем временем пришедшее 9 или 10 июня письмо Марины Ивановны, в которое она вложила копии двух первых писем Рильке, расставило все на свои места. «Химеры» цветаевских домыслов «были рассеяны его изумительным вторым письмом» (ЦП, 226), и главная тема «разговора» отпала сама собой.

Единственной «головной болью», связанной у Пастернака с именем Рильке, оставался ответ на его «благословенье», точнее, его отсутствие. Не позволяя себе отвлекать великого поэта незначительным письмом, он хотел предстать перед ним с произведением, отражающим свое нынешнее мировосприятие. Но работа еще не была готова, и Борис Леонидович скрепя сердце молчал.

А Цветаева, выговорившись и несколько успокоившись, возобновила переписку с Рильке. Главной темой ее письма, помеченного 3 июня, стало объяснение молчания. Вначале Марина Ивановна почти дословно цитирует большой фрагмент собственного письма Пастернаку о «холоде имущего», а затем излагает новый вариант причины своего поступка.

«До жизни человек – все и всегда, живя жизнь, он – кое-что и теперь. (Есть, имеет – безразлично!)

Моя любовь к тебе раздробилась на дни и письма, часы и строки. Отсюда – беспокойство. (Потому ты и просил о покое![26]) Письмо сегодня, письмо завтра. Ты живешь, я хочу тебя видеть. Перевод из Всегда в Теперь. Отсюда – терзание, счет дней, обесцененность каждого часа, час – лишь ступень – к письму. <…>

Чего я от тебя хотела? Ничего. Скорей уж – возле тебя. Быть может, просто – к тебе. Без письма уже стало – без тебя. Дальше – пуще. Без письма – без тебя, с письмом – без тебя, с тобой – без тебя. В тебя! Не быть. – Умереть!

Такова я. Такова любовь – во времени. Неблагодарная, сама себя уничтожающая. Любви я не люблю и не чту.

<…>

Итак, Райнер, это прошло. Я не хочу к тебе. Не хочу хотеть.

<…>

И – чтобы ты не счел меня низкой – не из-за терзания я молчала – из-за уродливости этого терзания!» (П26, 126—127)

В сущности, это – еще одна попытка отказа от сближения, от якобы неразделенного чувства, о котором Цветаева писала ровно три недели назад. Будучи ярким эгоцентриком, она не только не способна была зависеть от желаний или возможностей любимого, но и, как видно из письма, считала такую зависимость «уродливой». Однако, искренне стремясь защитить себя от очередной боли, Марина Ивановна одновременно пытается сохранить переписку с великим поэтом (иначе бы не писала!). Потому-то при первых фактах, опровергающих ее опасения, она без сомнений отбросит их.

Для Рильке же отказ от любви или дружбы во имя творчества с молодости стал нормой жизни. Поэтому он спокойно принимает решение Марины Ивановны, хотя и считает ее толкование своих слов ошибочным, а отношение к себе «предвзятым» (П26, 127). В любом случае, оно представлялось поэту не концом переписки, а началом нового ее этапа: