Пастернак – Цветаева – Рильке

«Написав: Рильке-человек, я имела в виду того, кто живет, издает свои книги, кого любят, кто уже многим принадлежит и, наверное, устал от любви многих. <…> Написав: Рильке-человек, я имела в виду то, где для меня нет места. Поэтому вся фраза о человеке и поэте – чистый отказ, отречение, чтоб ты не подумал, будто я хочу вторгнуться в твою жизнь, в твое время, в твой день (день трудов и общений), который раз навсегда расписан и распределен. Отказ – чтобы затем не стало больно…» (П26, 95—96).

В порыве «отказа» она еще раз напоминает ему о полной свободе:

«Если ты мне скажешь: не пиши, это меня волнует, я нужен себе для самого себя, – я все пойму и стерплю» (П26, 96).

Она даже не подумала о том, что «уставшие от любви многих» таких писем не пишут…

Однако стремление Цветаевой завоевать любовь великого поэта было таким сильным, что, отказываясь на словах от вторжения в его мир, на деле она продолжает наступление. Разделавшись со своими чувствами, она подробно рассказывает Райнеру о детях и муже – «астральном юнкере», который красив «страдальческой красотой». (Именно в этом письме она зачем-то на два года уменьшает свой возраст.) Попутно Марина Ивановна сообщает о своем увлечении Наполеоном Бонапартом и засыпает Рильке множеством вопросов:

«Кто ты, Райнер? Германец? Австриец? … Где ты родился? Как попал в Прагу? Откуда – „Цари“? <…> Давно ли ты болен? Как живешь в Мюзот?» (П26, 97)

А заканчивается письмо многозначительным: «Милый, я уже все знаю – от себя к тебе – но для многого еще слишком рано. Еще в тебе что-то должно привыкнуть ко мне» (П26, 97). Значит ли это, что сомнения в начале письма – не более чем игра?..

Так или иначе, Рильке принял смятение Марины Ивановны всерьез. Он честно пытается вникнуть в ее стихи и даже начал письмо старательно выведенной по-русски первой строчкой из ее стихотворения 1918 года, обращенного к дочери:

– Марина, спасибо за мир!
Дочернее странное слово.
И вот – расступился эфир
Над женщиной светлоголовой…

«Как случилось, Марина, что твоя дочь могла сказать тебе это, – изумленно продолжал он уже по-немецки, – и притом в трудные годы?! Кто в дни моего детства, какой ребенок, по крайней мере, в Австрии, Чехии, произнес бы, ощутив в себе неудержимость отзвука, такие слова?..» (П26, 98)

Однако в целом чтение стихов Цветаевой оказалась для него слишком сложной задачей.

«Марина, мне трудны твои книги, несмотря на то, что ты помогаешь мне в самых сложных местах, – я слишком долго ничего не читал систематически, лишь отдельные вещи, например (в Париже) несколько стихотворений Бориса в какой-то антологии, – признается Райнер Мария и сокрушенно вздыхает. – О, если бы я мог читать тебя так же, как ты читаешь меня!» (П26, 101)

Основная же часть этого большого письма продиктована стремлением Рильке развеять опасения корреспондентки. Коротко рассказав историю своего брака и едва упомянув о внучке, он обращается к теме одиночества – одновременно благодетельного и, как он полагал, губительного.