Пастернак – Цветаева – Рильке

«Ты пишешь о воле, каком-то волевом шаге, добровольном и чистосердечном. Так пишут приговоренные, не желающие умирать от руки палача, сам захотел. Кто тебя приговорил Борис? – вопрошает она и решительно отрицает свою заинтересованность в «приговоре». – Думаю – этим волевым шагом… ты проводишь между нами единственную черту, которой мне здесь – к тебе – не перешагнуть.

Если это то, что я думаю, буду ждать Царства Небесного» (ЦП, 265).

Но свою вину в случившемся она, бесспорно, чувствовала – иначе бы не написала, как всегда, предельно обнаженно: «Прости и ты меня – за недостаток доброты, терпения, м.б. веры, за недостаток (мне стыдно, но это так) человечности» (ЦП, 266).

Однако больше всего в сложившейся ситуации Цветаеву мучил вопрос: к чему уходит Пастернак? Ей кажется, что он идет «из России – в буквы, в которые никогда не вернусь», то есть в СССР. То ли просто становится лояльным советской власти, то ли – «ледяной ужас» – берет «партийный билет». Впрочем, тут же наступает прозрение:

«Ты не можешь жить в состоянии постоянной продленной измены, на два фронта, в тех письмах я ведь была права? Борис, если мое горе называется твоя семья – благословляю его (ее)» (ЦП, 267).

По-видимому, даже после второго письма у нее оставалась надежда остановить Бориса Леонидовича. Иначе зачем было писать:

«Все, что бы я хотела своего в России, должно было идти через тебя. Я не хочу другого приемника (от приятие). Мне вообще ничего не нужно, кроме тебя. <…> Борис, я опять буду называть твоим именем: колодец, фонарь, самое бедное, одинокое» (ЦП, 268).

Формально эти слова – отклик на неуклюжие попытки Пастернака сблизить подругу со своими друзьями, поклонниками ее творчества Маяковским и Асеевым. Но сколько в них чувства! (И снова двойственность: а как же признание Рильке?..)

На это письмо Пастернак не ответил, как не ответил и на три следующих, написанных Мариной Ивановной в августе-сентябре (они до нас не дошли). Почему она не оставляла его в покое? А ведь обещала, как уже было когда-то, отправлять ему только свои новые произведения: «Буду присылать тебе, по возможности, все написанное, без одной строки <то есть без единой строки о себе, – Е.З.>, пока не позовешь» (ЦП, 268).

Не отвечал и Рильке. 14 августа, поборов гордость, Цветаева решила напомнить ему о себе. Письмо начинается с описания почтового ящика, в который второпях было опущено предыдущее послание. Он «выглядел весьма зловеще: пыль в три пальца и огромный тюремный замок» (П26, 194). (Интересно, существовал ли этот ящик на самом деле?..)

За двенадцать дней ожидания порыв, вызвавший предыдущее письмо, видимо, изрядно поутих. Марина Ивановна даже не пытается вновь воспроизвести на бумаге свои мечты. Кратко сообщая, что писала «нечто о том, чтобы спать вместе, тебе и мне», она поясняет свои намерения строчкой из французского стихотворения Рильке: «И постель – обеспамятевший стол». И тут же дает свое восприятие «постели» и «стола», переводящее бытовые предметы в разряд инструментов творчества (П26, 194):

Правда, в конце письма Цветаева вновь заговорит о встрече, заговорит нарочито спокойно и приземленно, как о чем-то давно решенном: