Пастернак – Цветаева – Рильке

Теперь о воле. В планы моей воли входит не писать тебе и ухватиться за твою невозможность писать мне, как за обещанье не писать. При этом я не считаюсь ни с тобой, ни с собой. Оба сильные, и мне их не жаль.

<…>

Когда твой адрес переменится, пришли мне новый. Это обязательно!

<…>

До полного свиданья. Прости мне все промахи и оплошности, допущенные в отношеньи тебя. Твоей клятвы в дружбе и обещанья, подчеркнутого карандашом (обещанья выехать ко мне), никогда тебе не возвращу назад. Расстаюсь на этом. Про себя не говорю, ты все знаешь» (ЦП, 260—261).

Впрочем, уже на следующий день Пастернак раскаялся в жесткости тона и послал еще одно письмо. «Успокойся, моя безмерно любимая, я тебя люблю совершенно безумно, я вчера заболел, написав то письмо, – восклицает он в самом начале, однако от своего намерения не отказывается, – но я его и сегодня повторяю» (ЦП, 262). Как становится ясно из дальнейших слов, причиной резкой смены тона стало очередное послание Марины Ивановны: «Сегодня ты в таком испуге, что обидела меня!» (ЦП, 262) Мы не знаем, чем был вызван испуг (никаких следов этого письма в рабочих тетрадях Цветаевой нет). Но позиция Бориса Леонидовича ясна – поняв бессмысленность выяснения отношений по переписке, он твердо решил прекратить ее «до полного» (надо полагать, очного) свидания.

Однако такая решимость, похоже, не входила в планы Цветаевой, для которой разрыв с Пастернаком на фоне неопределенных отношений с Рильке был чувствительным ударом. Ее письмо Райнеру Мария от 14 июня осталось без ответа; 6 июля Марина Ивановна послала поэту большой разбор его новой книги «Vergers», однако и на этот раз ждать ответа ей пришлось больше трех недель – она получила его 30 июля, в день своих именин. Как знать, может быть, именно эти неудачи вынудили ее быть излишне жесткой к Пастернаку, который казался ей раз и навсегда завоеванным поклонником?

А Рильке тем временем становилось все хуже.

«Последнее из твоих писем лежит у меня уже с 9 июля: как часто мне хотелось написать! – признается он. – Но жизнь до странности отяжелела во мне, и часто я не могу ее сдвинуть с места; сила тяжести, кажется, создает новое отношение к ней – я с детства не знал такой неподвижности души…» (П26, 190)

Впрочем, он по-прежнему готов восхищаться точностью Марининого языка и сравнивать ее саму с «чистой и сильной» звездой (П26, 190). По-прежнему его притягивает все русское. Приехав на курорт Рагац «повидать… самых старинных и единственных друзей», он знакомится с их «русской приятельницей». «Русский человек, можешь себе представить, как это меня взволновало!» (П26, 191) – делится Рильке с Мариной Ивановной, и не подозревая, что ей будет неприятно его волнение.

«Ты все время в разъездах, ты не живешь нигде и встречаешься с русскими, которые – не я, – обидчиво выговаривает она и резко припечатывает. — Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию» (П26, 193).

Однако меньше всего Цветаева хотела бы ссориться с Рильке. Именно в этом письме, написанном 2 августа, она фактически идет ва-банк, признаваясь в неодолимости своей тяги к нему.