Пастиш

И вот она соскользнула к ламартиновским причудам, стала слышать арфы на озерах, лебединые песни, шорох падающих листьев, дыханье чистых дев, возносящихся в небеса, голос предвечного, звучащий в долинах.

Здесь, как и в сцене, где она стоит перед зеркалом после первой ночи с Родольфом, Эмма хочет выглядеть определенным образом: она пишет отцу, что, когда придет ее час, она хочет быть похороненной в одной могиле с матерью, а когда после этого письма отец приезжает проверить, не заболела ли она, она была «очень довольна, что сразу поднялась до того изысканного идеала безрадостного существования, который навсегда остается недостижимым для посредственных сердец» (61/52/67). За этим следует процитированный выше отрывок, в котором Эмма обращается к соответствующей литературе, чтобы утвердиться в своем изысканном горе и усилить его (даже если вскоре ей это наскучит, и она станет делать вид только «из самолюбия»). Таким образом, этот отрывок — наполовину пастиш на Ламартина, наполовину на то, как его воспринимает Эмма, а местами, возможно, даже пародия: Ламартин полон причуд, листья падают, голос предвечного звучит.

Хотя элементы пастиша, вместе с повествованием от третьего лица и в прошедшем времени, несут голос рассказчика, язык этого пассажа — это одновременно (поскольку это пастиш) язык Бернардена, Скотта, Ламартина, Шатобриана и иже с ними, а также (поскольку это свободная косвенная речь) самой Эммы. Кроме того, создается впечатление, что, как ни возводи эту главу к рассказчику и автору, большая ее часть, пусть намеками, но представляет сознание Эммы, ее чувства и мысли, одновременно указывая на то, откуда берутся эти категории и критикуя их. Позднее в книге эта связь с внутренней речью Эммы будет уже не такой четкой.

По вечерам Эмма и Родольф встречаются у нее в саду после того, как Шарль уходит спать (239/181/167). Родольф укрыл их обоих широким плащом, звезды сверкают, ночные звуки описаны очень правдоподобно:

Больше казались еле видевшие друг друга глаза, и среди мертвой тишины шепотом сказанное слово падало в душу с кристальной звучностью и отдавалось бесчисленными повторениями.

Это снова язык романтизма, и мы уже знаем, что Эмме нравится представлять так свои мысли и чувства и ситуации, в которые она попадает или сама себя ставит. Однако все это не помечено как ее внутренние чувства или чувства Родольфа, здесь используется тот язык, которым, как мы видели ранее, пользовался Родольф, чтобы обольстить Эмму. То есть язык не принадлежит никому, он принадлежит самой этой сцене.

Этот эффект достигает кульминации в их последнюю совместную ночь, о чем Эмма еще не догадывается (178/210/190). Она думает, что они убегут вместе, и говорит Родольфу, чтобы он не печалился об их отъезде, потому что она станет для него всем — семьей, родиной.