Пастиш

— Как ты прелестна! — сказал он и порывисто обнял ее.

— Право? — с блаженным смехом произнесла она. — Ты меня любишь? Поклянись!

— Люблю ли я тебя? Люблю ли? Я обожаю тебя, любовь моя!

За лугом, на самом горизонте, вставала круглая багровая луна. Она быстро поднималась, и ветви тополей местами прикрывали ее, словно рваный черный занавес. Потом она появилась выше, ослепительно белая, и осветила пустынное небо; движение ее замедлилось, она отразилась в реке огромным световым пятном и рассыпалась в ней бесчисленными звездами. Этот серебряный огонь, казалось, извивался в воде, опускаясь до самого дна, — точно безголовая змея, вся в сверкающих чешуйках. И еще было это похоже на гигантский канделябр, по которому сверху донизу стекали капли жидкого алмаза. Теплая ночь простиралась вокруг любовников, окутывая листву покрывалом тени.

Эмма, полузакрыв глаза, глубоко вдыхала свежий ветерок. Оба молчали, теряясь в нахлынувших грезах. В томном благоухании жасминов подступала к сердцу обильная и молчаливая, как протекавшая внизу река, нежность былых дней, в памяти вставали еще более широкие и меланхолические тени, подобные тянувшимся по траве теням недвижных ив. Порой шуршал листом, выходя на охоту, какой-нибудь ночной зверек — еж или ласочка, да время от времени шумно падал на траву зрелый персик.

— Ах, какая прекрасная ночь! — сказал Родольф.

Это Эмма, проживающая роль «любовников в лунном свете»; это Родольф, знающий свою роль назубок, хотя его язык не всегда оказывается на высоте («Какая прекрасная ночь!»); это «Павел и Виргиния» и все прочие романы^†; и это рассказчик, и сам Флобер. К этому моменту повествование в романе само захвачено языком, интонациями и тональностью романтической литературы, той дешевой дамской чувствительности, которую роман критикует. И это чудесно. Даже несмотря на то что роман сигнализирует о том, что это китч, несмотря на драматическую луну, настораживающие детали (безголовая змея, еж и ласка), банальные попытки Рудольфа выразить это словами, это все равно прелестно. Один из комментаторов предположил, что эта сцена отсылает к самому Флоберу, созерцающему луну, стоя у себя на балконе в Круассе (Мэйнил в: [Flaubert, 1961, p. 440]). Так это или нет, неважно, этот отрывок все равно может восприниматься буквально, так, словно критика романтизма в романе никак его не затронула. Одним словом, роман «Мадам Бовари» объясняет, откуда берется этот язык и это восприятие и как их оценивать, но при этом временами, пастишируя их, не может и сам удержаться от лирики.