Пастиш

Неонуарный аспект пастиша создал возможности для этого, потому что большинство из этих фильмов не были просто бездумными упражнениями в стиле. Скорее, стиль использовался потому, что от него исходили некоторые чувства и представления, которые по-прежнему были релевантными и полезными. В рецензии на «Жар тела», который неизменно оказывался под прицелом критики неонуаров, современник фильма Стивен Шифф отмечал, что «„Жар тела“ не является, да и не может быть, чистым, современным нуаром», потому что он о том, как «старые нуары… пробрались в наши сны, став частью языка нашего бессознательного» [Schiff, 1993, p. 33]. Нуар пробудил воспоминания об определенном способе делать вещи, способе, который до сих пор не утерял своей привлекательности и тайны. Отчасти это было связано с сексуальностью, переоткрытием языка гламура и обольщения в эпоху, когда доступность, вседозволенность и повсеместное распространение сексуальных образов грозило превратить секс в банальность[171]. Джеймс Нэрмор выдвигает предположение, что появление неонуаров объясняется потребностью найти язык для проговаривания травмы, подобной 1940-м годам, — а именно Вьетнама [Naremore, 1998, p. 34–37, 209], и, возможно, этот жанр продолжал выражать непрекращающиеся страхи так называемой «эпохи тревожности», вероятно, даже лучше, чем более реалистический подход.

Пастишный нуар способен признавать и мобилизовать структуры чувства, которые, по его представлениям, улавливали классические нуары. При этом он как будто говорит: таких фильмов больше не делают. Эта констатация может стать источником сожаления и ностальгии — ах, если бы мы все еще умели вот так изображать страх и сексуальность. Она может дать повод для самолюбования, создать ощущение, что современный нуар совершеннее его более ранней инкарнации: он цветной, может себе позволить сексуальную откровенность, утонченно-невозмутимый, поскольку не питает никаких иллюзий, и так далее (ср.: [Gallafent, 1992]). Однако в тот самый момент, когда он задумывается над тем, что больше таких фильмов не делают, неонуар их, собственно, и производит, и некоторые из них вполне убедительно передают тревогу, сексуальность и разочарованность, и этого оказывается достаточно для того, чтобы сделать нуар просто еще одним возможным стилем.

Есть и еще один потенциальный выигрыш. Сегодня даже нуар должен прослеживать, откуда пошел стиль, из чего вышел, и потому давать возможность проживать чувства с одновременным осознанием их исторической сконструированности. Однако от этого они не перестают быть чувствами. Пастиш дает возможность прочувствовать историчность наших чувств.

ИСТОРИЯ

Жанровый пастиш — особый случай того, как в целом обозначенная имитация в пастише одновременно мобилизует качества предшествующих произведений (порой даже непосредственно предшествующих и современных) и указывает на отношения с ними. Другими словами, пастиш всегда и неизбежно историчен. В этом последнем разделе я хочу взглянуть поподробнее на то, что из этого следует, теперь уже отойдя от инстанции жанра.

Во-первых, чтобы понять, что делает любой отдельно взятый пастиш, нужно вернуться к его историческому контексту. Это базовый — и едва ли спорный или необычный — принцип, повлиявший на все анализы примеров в данной книге.

Во-вторых, как я указывал выше в обсуждении «Стреляйте в пианиста», историчность пастиша предполагает одновременно и исторически специфические эстетические формы, в рамках которых он работает, и существование господствующих представлений о том, что он пастиширует.

В-третьих, могут существовать исторические обстоятельства, благоприятствующие производству пастиша. Пастиш можно встретить во всей западной культурной традиции, высокой, средней и низкой (и я не вижу причин для того, чтобы не находить его во всем культурном производстве), и, поскольку цель этой книги в том, чтобы спасти пастиш от постмодернизма (как, подмигнув, сказал мне один коллега), это означает, что пастиш не должен пониматься только через постмодернистскую привязку (ср.: [Wilson, 1990]). Однако число пастишей может быть больше, или они могут быть ярче выраженными, в определенные исторические периоды, включая нижеперечисленные. Все дело в возможности признания факта формы, в том, чтобы видеть, что данный способ говорить, делать или исполнять что-то не является непреложным.

• Периоды, когда вместе соединяются множество традиций (под действием географических открытий, империализма или миграции), что позволяет понять, — особые формы действительно являются особыми. Такие общества, как Древний Рим или Елизаветинская Англия (оба — центры империализма, географических открытий и миграции) и современный глобализированный и разделенный на диаспоры мир, могут послужить объяснением того, почему пастиш используется соответственно в «Сатириконе» (Петроний, I в. н. э.), у Шекспира и в постмодернизме.