Пастораль с лебедем

— Забыли, товарищи, с чего начал пролаза Костэкел, ваш любимчик? Тушил свечи и подбирал огарки в церкви, а теперь советская власть должна шапку снимать перед поповским выкормышем?! — в сердцах выпалил Кручяну. — Нет, я не против старика, лично я! Пусть себе здравствует и Вавилон переживет. Но не Костэкелу быть нашей совестью, нет! Хотите, чтобы я его уважал? Тогда пусть товарищ бухгалтер объяснит, как он ухитрился прошаркать в своих калошах чуть ли не под ручку со всеми царями-королями? Короли пошли на дно, а Костэкел даже ноги не замочил. А ведь таскал на горбу золотую мошну этих кровопийц! При царе Николае процветал, при Фердинанде Первом жил как у Христа за пазухой, с зарплатой… И за это надо пасть перед ним на колени! А вы, люди, хоть раз видели его с мотыгой в руках? Или с лопатой? Все карандашики да чернильницы, буквочки да цифирки! А за какие заслуги каждая власть совала ему портфель под мышку? Я вам открою глаза: он умножал богатства тех, кому служил. Корпел не покладая рук, а на кого работать, ему было наплевать, лишь бы в холодке отсидеться.

Председателю Алиону надоело стучать стаканом по пустому графину. Он приходился Кручяну не то каким-то троюродным братом, не то сводным, через сестру, дядей, в общем, седьмая вода на киселе, и был к тому же постарше лет на пятнадцать, так что рявкнул без церемоний:

— Хватит, Георге, не дури! Ты что, с луны свалился? Оставь человека в покое, пусть отдыхает, он теперь пенсионер.

Кручяну возмутился:

— Почему я свалился с луны, бре? Да я этого клопа, простите за слово, с пеленок помню. Покойный отец как завидит его, все дела побоку: «О-о, Варварушка, кого нам бог послал! Эй, брось молокососа, живо коврик неси на завалинку…» А сам перед ним стелется…

Лицо его побелело, желваки заходили на скулах.

— У детей хорошая память, товарищи! Как сейчас помню: Костэкел у калитки, а родителей как подменили. Еще бы, государственное лицо пожаловало. «Многого здоровьичка, господин Костэкел, с радостью, ой, как вас ждали… пожалуйте вот сюда, в тенек…» У отца уже кувшин в руке, бежит в погреб, только пятки сверкают. Он держал для попа Георгия бочонок с белым вином, угощал, когда тот наведывался перед рождеством освятить дом, и этим же вином задабривал финагента: господин Костэкел, видите ли, не терпит проволочек — то земельная рента, то налоги… на бочки, на скотину, черт знает сколько налогов было в те времена! А как он оплакивал Фердинанда Первого! Между прочим, у нас на завалинке, товарищ Алион. Отсырел весь от слез, причитал, как вдова по мужу: «Ах, какой славный король нас покинул! Как свой народ любил… извели тебя, Фердинанд, женушка с принцем Штирбеем…» Да-да, председатель, прошу не затыкать правде рот! Я тогда не был пьяным по причине малолетства и он не под мухой, но в голос рыдал, подняв первый стакан, который и пропустил за упокой души короля!

Что же Костэкел на это? Сначала ловил речи, приложив ладонь к уху, потом подвинулся к Алиону. Тот был человек деликатный — иначе не усидел бы три десятка лет в председателях сельпо, — и время от времени, наклонившись к старику, сообщал: «Тебя критикуют за то, что служил у румынских властей» или что-нибудь в таком духе. Костэкел качал лысенькой макушкой: ну и ну, хорош же я был, — и выслушав, сказал:

— Ой, спасибочки, Георгиеш, вернул мне молодость, а то, грешным делом, все я позабывал, мэй… — и улыбнулся беспомощно, по-стариковски, уже не той игривой улыбочкой, которую приберегал для своих непрошеных визитов: «Есть деньги, нет денег, пожалуйте денежки, а то у короля ни леи за душой…»

Глядя поверх подслеповатых очков, Костэкел продолжал:

— Ух, люди добрые, ровно меня в баньке попарили с веничком. Благодарствуй, Георгицэ, перед обществом… — и низко ему поклонился. — А я как раз председателю говорю: Алионаш, говорю, тридцать лет я среди нулей… Товарищи, позвольте умереть в своем доме, не хочу с нулями…

В зале галдели, не слушая бухгалтера, но Георге был начеку и обвел зал туманно-грозными очами:

— Ага, поняли? — И дал волю громовому голосу: — Требую ответа, Константин Петрович, кто эти нули? Говорите прямо, хватит за нос водить!

Дед опять закивал, как китайский болванчик: