Пастораль с лебедем

Откуда у навеса дверь, да еще у такой развалюхи? Тут и крыша на честном слове держится, лишь бы дождь не заливал. Ну, полки какие-то, а на них кавардак, всякого добра навалено, как на складе, — молотки, гвозди, клещи. В сторонке связка гаек, на проволоку нанизаны. И что я вижу, братцы? Среди этих железяк бьются птенчики, голые совсем, без перышек, с боку на бок переваливаются, пробуют встать. Ей-богу, даже перекрестился. Голыши, ну, точно новорожденные мышата. И уж так силятся встать, смотреть больно, лапки слабенькие, не держат, и кувыркаются они на железячках, рядом мать крыльями мельтешит, а внизу шуршат эти чокнутые на «живой природе», с корзинами на башках. Придумали кличку — «ручная птица»! Она, может, и правда приручилась, покинула свою лесную братию и прилетела сюда, вывести цыплят рядом с человеком. А человеческие цыплята ловят ее и тащат, как модель, в школу. И школа после этого — храм просвещения и науки?!

У Веры звенело в ушах. «В лесу всегда ненормальные жили, от людских глаз подальше. Вот и мой муженек сегодня… батюшки, вдруг кошелку на голову натянет? Пора его в лес отправлять!»

— Мэй, Никанор, что с тобой? — вырвалось у нее. — Плохо спал? Не пей больше…

Но муж не удостоил ее ответом. Казалось, он сам вместе с малиновкой порхает сейчас над тремя отроками в корзинах вместо шляп.

— Меня аж пот прошиб… Думаю: пели наши прадеды песни, дай-ка и я спою этой малышке: «Птичка-невеличка, пташка серая, прячь скорее гнездышко, еду я, бедовый, на железном тракторе![15] Енот грызет твоих птенчиков, самолет поливает ядохимикатами козявок, а тебе дохлыми козявками детишек кормить… Лесник подал рапорт: сохнут на корню дубравы, короеды одолели, потому что улетели птицы. А тебя прогнали отравленные ветры и стала ты, матушка, ручной, свила себе гнездышко…» Да, я же не сказал — гнездо-то устроила на самых железках. Значит, она эти ржавые гайки, чтоб им… она их высиживала вместе с яйцами! Все вместе, сват, за компанию: пять гаек, три яичка и тридцать девять градусов — температура инкубатора. Негата говорил: «Все наперед расписано», откуда же берутся такие птицы — ручные?

Жена махнула рукой: покатилась тыква, понесло Никанора… Широко зевнула, лениво, со смаком. Бостан из уважения умолк, подождал, пока утихнет сладкий стон, но Вера еще разок зевнула от души, пожаловалась:

— Ох-хо-хо!.. Простите, дорогие, вечером поздно легла. Печку перекладывала, а то стала дымить…

Потерла лицо ладонями, словно умылась, зашептала что-то матери невесты. Поднялись обе, как по команде, задвигали стульями, выбираясь из-за стола. Никанор молчал, как молчит человек, которого оборвали на полуслове, но он зацепился за ниточку в уме и не отпускает. Хлопнула дверь, и он горячо стал доказывать отцу невесты:

— Видали? Им не интересно. А я думаю, сват, эта птица — знамение! Знаете, у меня в телевизоре мыши расплодились, хоть из дому беги.

Он усмехнулся и крикнул вслед ушедшим женщинам:

— Вернись, жена, расскажи свату про телевизор!.. Такие штуки там мышата творят — кошку выжили из дому. А что? Тепло им там, чисто, можно сказать, на электричестве живут, концерты слушают, весело… А что за радость пташке сидеть голой грудью на железках? Такая кроха греет пять холодных гаек и три яйца! Понятно, почему, например, моль жрет капрон: кругом один капрон остался? Но эта бедная птица…

Никанор покрутил головой.

— Сват, помните семьдесят второй год? С февраля дождя не было, капельки воды с неба не упало. Март пошел, дождя нет, апрель проходит — ничего, в мае даже росы на траве не видно. Уже люди ходят серые с лица. И не стучат себя в грудь, что пешком гуляют в космосе, а думают, как быть с землей, чем кормить фермы. Может, послать за соломой в Казахстан? Так в трубу вылетишь — все, что дает наша ферма, дешевле вагона соломы. Ее еще привезти надо, не забудьте. Транспорт, машины, бензин — бьют по карману, будь здоров. Эх, сват, натерпелся я… когда дождя нету, всякая муть лезет в голову…

Ну вот, вспомнил я это и так погано на душе стало… Путаются под ногами умники с корзинками вместо панамок… Плюнул я и пошел с горя в лес: поброжу, пока братец из Калараша вернется, остыну малость, а то жара такая — сорок градусов с ветром! И клянусь вам, сват дорогой, смотрю на лес — зеленый стоит, заросли густые, а не радуется душа, хоть криком кричи. Как увидел птенчиков на гайках, сердце будто не на месте. В лесу-то славно, полянки с травой, а когда поездом ехал, в окошко глянуть было страшно. За Пырлицами что творилось, мать честная!..

Скривившись, Никанор замолчал и потер рукой лицо, словно, как в тот день, не то лесная паутина налипла, не то кожа горела от суховея.

— Давно такого урагана не припомню. Сколько дней тогда, в мае, свистело и выло, и на душе кошки скребли… Значит, едет наш поезд… Выглянул я и глазам не верю: что это по небу летит, неужто земля? Черные пыльные тучи в воздухе, и клубятся, и несутся. Что за тучи, откуда? Это же горы наши, это долины летят. Словом, родная колхозная землица…

Никанор повертел стакан в руке, помолчал.