Пастораль с лебедем

Зиновия тоненько засопела. У гостей вытянулись лица — прослезится сейчас, не дай бог. Она вытерла кончиком платка левый глаз и вдруг подмигнула внуку. Тудор так и остолбенел: ну и ну, он только сейчас заметил — в ушах у бабки игриво, по-молодому качаются тяжелые цыганские сережки.

Он взглянул на свет сквозь стакан, наклонился к Никанору и шепнул:

— За твое здоровье, дядя, и за душу Кручяну, раз ты его выставил на посмешище с тычками… Помнишь карикатуру в клубе? Это твоя работа, да? Ты велел нарисовать?

Никанор отпрянул, словно змея из-за плеча на него зашипела:

— Ты что, очумел? Какая карикатура?

Тудор поднял стакан, словно решил с самим собой душу отвести: «За мое здоровье! Подниму тебя, стаканчик дорогой, высосу, как сладкую ягодку… Не с кем поговорить, я здесь как на развалинах. Им нравится, когда папаша становится коробейником и таскает дочку на привязи, как телку, из села в село, лишь бы с рук сбыть. Тьфу, тоска… И у меня на душе кошки скребут — женюсь, брат. Моим-то невдомек, а узнают… такая кутерьма пойдет!»

— А секретарь и отвечает… У нас в селе, говорит, товарищ Бостан, если один умирает, знаешь сколько вместо него родится? Трое! И где же они, спрашиваю, что-то не видать, товарищ секретарь. Раз-два, родился, и тут же след простыл, как чертика в котомку прячете. Он говорит: «Не в моей котомке ищи. Спроси лучше у своего племянника Тудора, каким медом намазана его пожарная команда? Почему не хочет командовать колхозным гаражом? А еще говорят, классный механик». Почему, почему… Там в тенечке с газетой сидишь, не перетрудишься. Пожарное дело — сплошной курорт…

Тудор поставил стакан на стол:

— А ты, дядя, хочешь меня здесь похоронить, в этой дыре? Что дыра, что ваш гараж — одна холера. Я вам не Кручяну, миленькие, на собраниях правду искать — я бы вломился к председателю в кабинет: «Карамба, амиго! Где твои запчасти? Обещал вчера? Гони!»

Тут у него мелькнула мыслишка, и он повеселел.

— На месте Кручяну… Да, я бы сейчас открыл эту дверь, тихонечко так, со скрипом… и явился бы сюда! А? Как тебе идейка, дядя? Прямо со смертного одра, злой, лохматый, глаза угольями, и с порога: «Здорово живешь, кум Никанор, давненько не виделись… Скажи прямо — я вор, по-твоему? Ты же правленец и мой сосед, ответь, пусть люди послушают — за что меня вором ославили, опозорили на все село? Ты меня за руку поймал? Или я у тебя что-нибудь украл? Целый месяц вы таскали вора Кручяну по селу с тычками за спиной и под вывеской: «Украл — получи по заслугам!» Скажешь, не было такого? А карикатура в стенгазете? Ваша мазня месяц висела в клубе всем на потеху… Кум, мне ведь души сторожить придется на кладбище, это тебе не гусиная ферма. Я теперь точно знаю: страшного суда нет и не будет, судят человека только пока он жив. Одного я хотел — чтобы все были честные, а вы за это против меня ополчились. Как мне, вору, стеречь праведных? Научи, сосед…» — И жених уперся кулаками в колени: — Дядя Никанор, бабушка, куда мир катится? Войны нет, а человек идет, и сердце в нем разрывается. В грязном овраге, на лоне природе…

Василица беспомощно, по-вдовьи, посмотрела на шурина: чем ты допек его, Никанор, почему кипятится весь день?

— Эге, у нас тут прокурор объявился, — Бостан лукаво прищурился. — И что еще ты сказал бы на месте Георге?

— Что, что… Один черт, вас не прошибешь, — отмахнулся Тудор.

Жена Никанора заморгала, услышав словечко «прокурор». Они с Марой в сторонке щупали какой-то отрез. Как две девочки над новой ленточкой, сидели, нагнувшись, и шептали: «На юбку с жакеткой пойдет…» — «Думаете, хватит?» — «А сколько здесь?» — «Четыре с половиной»…

— Одного не пойму — за что вы травили Кручяну? — опять вскинулся жених. — И довели-таки, умер, как бродяга, в овраге. Вот что я хочу знать!

Никанор наклонился к нему доверительно, по-отцовски:

— Мэй, и тебе туда дороги не миновать, «на природу», помяни мое слово… Хочешь совета? Не бушуй зря и не лезь в умники. — Он повернулся к Ферапонту: — Простите, сват, но кум Георге чересчур любил напирать на принцип. Вообще-то принцип что складной ножик: то сложишь пополам, то раскроешь, а в один прекрасный день — чик! — и сам порезался. Наш учетчик Панаит, сын Калестру, тоже страшно принципиальный. Пришел к нам читать лекцию…

— Просвещенный человек этот Панаит, — похвалил его Ферапонт. — Молодой, а умница, во-о-от такую охапку книг нес из библиотеки! — Он раскинул руки, как рыбак, хвастая сорвавшимся с блесны пудовым сомом. — На куски меня режь, ей-богу, за жизнь свою столько не прочитаю!

— Так что за принципы у вашего Панаита, дядя? — вяло поинтересовался Тудор.

— Э, принципы… Рассказал он тогда про вред религии, а Леон Брязу возьми и ляпни: «Товарищ Панаит, а правду говорят, будто Христос бегал по Красному морю, как жук-водомерка?» А учетчик… у него рожа и так кирпичом, а тут побагровел да как рявкнет: «Сам ты жук! Не провоцируй. Твой Христос был сектант!» — и Никанор спросил: — Почему, думаешь, он психанул?

Тудор скосил на дядю глаза, как такса на сусличью норку, но тут вмешался тесть: