Пастораль с лебедем

— Вот столечко Георге не виноват, понял ты? Шел он домой, поздно было, устал, голодный с утра, ну и споткнулся о проклятую деревяшку. Тогда взялись у нас порядок наводить, все на учет, будто до этого об учете слыхом не слыхали. Да вы помните… Держите, товарищи, новый устав, нате вам кадры, вот и техника, только давайте продукцию! Георге довольный ходит, грудь колесом, недаром он ревкомиссией заправляет: сделаем из Бычьего Глаза цветущий рай! А тут ночь, темень — это потом Кручяну рассказал, когда на правлении его разбирали. За три дня до того он устроил на ферме ревизию… Не помню точно, то ли склады проверял, то ли корма на ферме, а мы-то знаем: там да сям понемножку тянут. И Кручяну давай разводить строгости — кто позарится на общественное добро, пусть пеняет на себя! Кого-то это заело…

Никанор прислушался и стал похож на бегущую косулю, которой чудится лай гончих. Замолчал вдруг, вздохнул, прокашлялся:

— Извиняюсь… Не в тычках дело, нет. Это так, тьфу! Вот я подумал — мертвый он, а кто-нибудь из живых его не простил! Понимаете, сват?.. Что осталось от человека? Видимость одна, а душа его… нету покоя душе, хоть волком вой. Как маленький щенок, слепой еще. Жила у меня сучка Молда, прибилась с улицы, и такая старая — еле ощенилась. Привязал я ее весной к ранней черешенке в глубине сада, над самым оврагом, встаю утром, а она сдохла. Подхожу — мать моя, щенок по ней ползает! Хнычет, скулит и сосет, — ему и недели не было, — поскулит и опять тычется слепой мордочкой в шерсть. Я что подумал?.. Земля не принимает Георге. Видите, четвертый день мается, а дело ни с места. Я еще от прабабки моей слышал: душе самой не под силу улететь… тужится, просит, а тело не пускает. Хозяин теперь над ней не волен — если кто-нибудь затаил зло на Георге, то и накинул на душу его уздечку. Вот и слоняется она вокруг бренных останков, скулит — простите, говорит, отпустите с миром… Что скажете, мама?

Бабушка жениха заерзала на стуле, выпрямилась — в молодости была она высокой и осанистой.

— О-ох, засиделась… Хотела уж уйти, — вижу, дурь нашла на моего внучка… Как, говоришь, оно было, Никанор? Теперь, смотрю, и живут и умирают, что цыгане шатерные, простите на слове. У цыгана-то вера другая, собака благословляет после смерти. Видела я цыганские похороны, когда лет пять мне было. Никаких тебе попов — привели белую собаку, науськали, и та давай облизывать покойника. Цыганка его воет-убивается, просит по-своему: беги за нами, существо немое, бессловесное, по дорогам и кручам, по взгорьям и дубравам, повсюду куда прибьется наш табор, унеси с собой душу моего Пахоме. Кричали они так, потом песню затянули и ушли… Почему я про Георге спросила, с музыкой будут хоронить или как? Проводила бы я его, да эти трубы с барабаном…

И стала вспоминать, как шли они за отцом Никанора, как долго тянулась церемония. У каждого мосточка постояли, у того, что возле магазина, и у того, что через овраг, у колодца Гавриила, за поворотом на мельницу, у перекрестка возле клуба… А почему Марица Бабин, первая плакальщица, вопила и так причитала, что камень мог песком искрошиться, и все они падали на колени? Чтобы не томилась, не скулила бедная душа раба божия Тимофте Бостана. В землю воткнули зеленое деревце, горела на нем свеча, висели шапка и новая рубашка, на тонких веточках — конфеты, калачик, и яблоко, и черешня… Проводы так проводы, потому постелили коврик на дороге, в пыли, зажгли свечи и ладан, чтоб с дымом и его душа отлетела.

— Так-то вот, — промолвила старушка, — снарядили мы старого Тимофте в дальний путь, дали пить-есть щенку слепому, Никанор… Да простит меня бог, если и душа Георге стала голодным щенком…

Ферапонт вдруг перебил ее:

— Погодите, сватья Зиновия. Стучат, кажется?

В сенях что-то зашуршало. Тудор быстро приоткрыл дверь и кисло поморщился, будто уксуса хлебнул:

— Ага-а, вот кто пожаловал!

Распахнул дверь настежь, чтоб и другие увидели: на пороге топталась младшая дочь Никанора Бостана. Она смутилась: гости вытаращились, братец скривился — не знаешь, куда ступить, что вымолвить… Вспыхнула, зажмурилась.

— Чего тебе, Мариуца? — подоспела на помощь мама.

Девочка шагнула, как во сне, а глаза ее, светлые, выпуклые, с отцовским близоруким прищуром, растерянно заморгали.

— Я за тобой, мама, тетя Ирина Кручяну послала… — Запнулась, словно извиняясь, и выпалила одним духом: — …потому что пришла к нам, за горшками для голубцов и за стаканами… а мы с лелей только два горшка нашли, а про стаканы сказали — не знаем, где они, побоялись без тебя дать, думали, заругаешь… А тетя Ирина сказала: «Марина, помоги нести горшки» — а то у нее было еще шесть в руках, от тети Софронии и от Мосора, — и я помогла, а потом она… Ну, послала, чтобы я у тебя попросила, а ты чтоб сказала бабушке… — тут ее худенькие плечики съежились и замерли, будто чирикнула птичка и лапки кверху.

— Вот тебе на! — покачал головой Никанор. — А ну скажи, доченька папина, что тебе ставит учитель, когда в школе пересказ задают?

Опомнилась Марика, сбежала краска с лица, веснушки побледнели.