Пастораль с лебедем

И вот уже плывут перед глазами погоны того жандарма, что вершил здесь суд в прошлом году, при короле Карле II. «Прошу прощения, господин уважаемый, не совсем так было дело… Вот крест святой, сдались нам эти большевики! Они же наших детей позабирали! Нагрянули посреди ночи и с постелей — на границу их, к Унгенам, под пули и снаряды. Что было делать нам, родителям? Клянемся, чистая правда, не ждали, не гадали, и вдруг — эта война… А тут еще полудурок наш, Прикоп, совсем с панталыку сбил — как заорет во всю глотку: «Бегите… ваши все мертвые!» Тут и камень бы прослезился, а каково отцу-матери? Потом он же, дурачок, снова нагнал страху: схватил гранаты и винтовку да как бросится на нас! И угрожал, да-да: мол, только попробуйте бросить здесь большевика и не похоронить, вас самих хоронить придется — заеду гранатой по макушке!.. Скажите на милость, в чем наша провинность? Потому и погнались за ним! Душой возмутились: как посмел дурень в немецкую форму рядиться, да еще красного выгораживать! А остались наши бабы одни — вдруг чего-то в слезы ударились. Так сдуру же, ясное дело!»

«…Ну и что, если мы мужчины? Это вы о жене Дмитрия Гебана? Господь с вами, любовь! Откуда ножом в грудь? Мы и слыхом не слыхали, что у него шрам. Подумаешь, цаца какая, пришлый цыган. Кому до него нужда? А она первая начала плакать, эта Анна-Мария, а мы, мужчины… Поди знай, отчего у бабы глаза на мокром месте. Сами-то вы всегда знаете? Вот и мы тоже… А что до любви, господин жандарм, — смешно, ей-богу. Вы бы, я бы… с ней… ну, это другое… Но чтоб она с цыганом путалась? Нет, просто узнала покойника, испугалась невесть чего…»

Так, неспешно пережевывая будущие оправдания, ползет наш кортеж по рытвинам и колдобинам, каждый сам себе и судья, и обвиняемый, и защитник. Ах, до чего все чинные и пристойные, комар носа не подточит! Но скрипнет телега на ухабистой дороге, или споткнется кто-нибудь о комок высохшей земли, и пробегут по спине мурашки: «Ох, попали в переплет… Вокруг-то одни завистники да злопыхатели, а с мертвого какой спрос? Уж и похоронить покойника нельзя? Ну, времена, куда ж деваться человеку после смерти, как не в землю?»

Наталица, моя тетя… Нет, молчать ей не под силу, журчит горным ручейком про смену властей: одна уйдет, другая ей вдогонку спешит, а ты вертись как белка в колесе. Слова ее сеются по ветру, и сельчане, что бредут поблизости, клюют их, как куры шелуху от пшеницы…

— Разве судьба скажет, каких ловушек тебе понаставила? А что на самом деле было, одна я видела. Куда было ей деваться, Анне-Марии? Живет женщина одинокая, безмужняя, нужна подмога по хозяйству. Вот и наняла косаря в прошлом году. А кто пойдет к ней косить? Сама из чужого села, а муж в королевской армии. Подвернулся Аргир. Молодо-зелено, разве он когда держал косу в руках? И какой, скажите, косарь из цыгана? Нешто у него жнивье на уме? А та упрашивает, бедная: возьмись, парень, подсоби, не дай пропасть урожаю, в долгу не останусь. Одной с серпом не управиться, полоса длинная, зерно осыпается… Аргир — малый не промах, ухмыляется: попытка не пытка, поглядим, хозяйка. Засучил рукава, взял косу, брусок и давай точить… Спрашивается, чего браться, коли отец его, Касьян, одно умел — ложки стругать? Цыгану крестьянские заботы-хлопоты что черту ладан. «Калачом, — говорит, — не заманишь рыться в навозе! Лучше в петлю». А коса, миленькие мои, возьми да отомсти, соскочила и прямо в грудь впилась! Потому и шрам на груди, это коса отыгралась. А что вы хотите, он не знал даже, как подступиться, справа ее держал, эту косу, не по-людски!

Еще одна быль-небылица… Шрам ведь был у Аргира слева, у самого сердца. Да не все ли равно, право-лево… Лишь бы отвлечь, заморочить, отвести от Анны-Марии сплетни и косые взгляды. Смерть, коса, шрам, цыган… И, как тот косарь-бездельник, подсвистывает ковыль над словами людскими.

Лошадь плелась шагом. Подходил к концу нескончаемый день, знойный закат разлился над горой Хыртоп. Впереди процессии, за возницу, восседала слепая парализованная старуха, вместо похоронного катафалка скрипела замызганная телега, а в оглоблях плелась тощая пегая лошаденка. И над этим сборищем витали догадки и домыслы о человеке, ступившем на последнюю свою тропку. Может, вы объясните, почему поставить точку в истории Аргира должна была байка тети Наталицы о косаре?

Но вот справа — женский голосок.

— Что-то уж больно красиво она причитала, аж сердце надрывается…

Тетю Наталицу сейчас не тронь намеками:

— Ха, милая, что они стоят, наши слезы? Я, когда под венец шла с мужем моим покойным, тоже плакала. А спроси отчего, сама не знаю. Плачется, вот и плачешь, на роду нам так написано.

— Ага, и я говорю, причитает — заслушаешься! — поддакнула другая.