Пастораль с лебедем

— Вот именно потому, что война! — не сдается он. — И у меня ответственность, потому как я на службе! А службу надо справлять, хоть ты генерал, хоть сторож. Ты сообрази, если немецкий патруль заберет, что я скажу — это мой племянник?!

— Господи, — перекрестилась тетя Наталица, — как быть-то? Куда мертвым деваться? И с нами что будет…

Тут Сынджеров осенило: ведь кладбище для Бану — это его лавка! Не будь кладбища, из чего гнал бы он свой самогон? И в один голос:

— Брось, старик, мы отвечаем, вали все на нас, понял? А не найдется у тебя стаканчика чего-нибудь покрепче? Тащи-ка да наливай, некогда канителиться…

Как чисты и красивы были мы на взгорье! Ковыль и бездонное небо над полями, и знойное солнце, и в лучах его бессловесные овцы рядом с «греховодницей» Анной-Марией… И дурачок наш Прикоп со своими гранатами и противогазами, и проклятия тети Наталицы, глупенькое, наивное мое рвение, горестные причитания Мэфтулясы, о которых никто и не вспомнит…

Кто же плетет эту невидимую паутину из ханжеских слов и слез, вздохов и исповедей?.. Запутались мы в ней и, как видите, разорвал тенета всего-навсего стакан водки. Пришли на кладбище, глянь — «лавка». Куда еще завернешь по дороге душу поуспокоить, чтоб не воевать больше с миром и людьми? Ясно, сюда постучишься, где утешением вечное «такова жизнь»!

Спросите, почему Бану открыл корчму при кладбище? А очень просто. Деды и прадеды наши не только на сено идут для коз Василе Бану. Нет, из недр земных они приглядывают за нами, как няньки, советы подают, остерегают от ошибок, а то и на выходку какую подтолкнут… Не удивляйтесь, тут целая круговерть!

Над свежей могилой сажают родичи фруктовое дерево — сливу или вишню, шелковицу, черешню… Нальются соком плоды — раздолье птицам и детям. Наберут ребятишки жменю ягод, разбросают косточки, не успеешь оглянуться — молодое деревце зеленеет, а еще года через два Василе собирает урожай и гонит по бочке сливянки и вишневки. А там своим чередом, через миротворную влагу и выкажется норов наших пращуров. Придешь ты, скажем, прибрать на дедовской могиле, ограду подновить, цветы полить… и, покидая скорбное место, конечно, доволен собой — уважил обычай, дедушку проведал. Порой и над собственной участью призадумаешься… Топая обратно через двор Василе Бану, вспомнишь, какая отменная сливянка водится у сторожа.

— Слышь, мош Василе, не нальешь чекушку? Заплачу, небось, не даром! Стариков помянуть, земля им пухом…

Сядешь за стол благостный и растроганный, с мыслями о бренности земного. А цуйка забористая, аж дух захватывает, в ней терпкая сладость дерева, чьи корни добрались до сердца твоего драчливого предка. Не заметишь, как с первого стакана пустишься не деда вспоминать, а того политикана, который в свое время ловко его надул. Ну, а после второго захода — только тронь:

— Ух, черт бы побрал, одни жулики кругом, ничем их не вытравишь! В прошлую пятницу мельник муки недовесил, вчера вот межа… Еще дед землю поделил, своими руками застолбил, а ночью вчера межу перепахали. Думаешь, какая холера? Да Тудор же, родной брат. Мало ему, голодранцу, — взял и столб втихаря перенес, отхватил лучший клин. Чтоб ему так-перетак, брательник называется…

Тут без поддержки, будь уверен, не останешься:

— И не говори! …эту жизнь, пора топор в руки брать!

Успокоили душу, разошлись подобру-поздорову… Опрокинешь стакан, а дед тут как тут, ухмыляется из тартараров: что, внучек, поладил с миром? Вот тебе мой букварь, учись читать, милый, пока только по складам разбираешь…

5

Свечерело. Подходил к концу третий день войны, и кладбище натягивало свой ночной балахон.

На завалинке у дома Василе Бану сидели Георге Лунгу, сам хозяин, братья Сынджеры и потягивали хмельную настойку, как на поминках по усопшему. Подозвали и тетю Наталицу — она стояла в сторонке, — пусть тоже поднимет стакан за упокой его души.

Где-то за перелеском, в соседнем селе Вулпешты, слышно было, как покрикивал патруль, ревел теленок, отлученный от матери, с подвывом лаяли собаки. А в тесной и темной каморке лежал солдат со звездой на пилотке.

То ли от далеких звуков, то ли от тревоги, разлитой в воздухе, но на сей раз стакан цуйки поунял буйный нрав Сынджеров. Кстати, осталось их трое из всей семьи. Пришел черед Георге Лунгу проникновенным родительским словом напутствовать душу солдата, и он сказал:

— Вот оно как, Аргир… Жил тихо, незаметно, никому глаза не мозолил. А умер, и стал героем…

— Чего ты, Георге, — покосился на него Бану. — Смерть — это случай, бре, орел или решка, и никого не касается, кроме тебя самого.

— Не-ет! — упрямо протянул Лунгу. — Как же так, земля не принимает односельчанина! Тут, братцы, история впуталась, да! И я готов… Думаю, надо послать королю Карлу телеграмму: мол, не уразумеем одной штуки, ваше величество, — жил на земле человек, не без греха, конечно, как все мы, грешные. Но почему он не заслужил похорон?

Василе Бану заерзал на завалинке: