Пастораль с лебедем

Из села, нам навстречу, шел Михалаке Капрару. Вернулся-таки домой. Он ведь еще в субботу отправился в Унгены на ярмарку, ту самую воскресную ярмарку, продать пару волов. Ушел в субботу, обратно только сегодня добрался, на третий день. А до Унген рукой подать, километров восемь напрямик. Как вы думаете, если человек восемь километров идет три дня, все у него в порядке? Да еще в селе обрадовали: «Мертвые… раненые… может, и твой там?»

Теперь шагает в сторону взгорья. Разве представлял Михалаке вечером в субботу, какие сальто-мортале выкинет воскресное утречко? Что волы его пойдут не под молот на бойню, а взмоют к небесам, как ангелы, вместе с кладбищенскими крестами, вслед за забором Никулае Захарии, к которому привязал их хозяин… А сам хозяин сейчас теребит обрывок привязи на шее и бормочет быстро-быстро, будто не в себе:

— Видали, что осталось? — И дергает за веревку. — Вот я, жив, братцы, чудом жив остался. Там палят в белый свет, а я с ног сбился — куда эти чертовы волы подевались? Веревка вот от них… Ходил-ходил, ничего не выходил. Три дня рыскал, под бомбами, как под дождиком. Думаю, не найду скотину — сгодится эта веревка мне на петлю. А идти страх лютый: ступнешь — земля стонет голосами; почитай, половина Унген того… под развалинами. Живьем засыпало… Вот те и ярмарка, погуляли… Пить хочется, невмоготу, темнеет на дворе уже, а колодца не видать. Вспомнил: во дворе у лавочницы Рухлы колонка. Знаете ее дом? Прямо перед церковью, в восемь окошек. Прихожу, а дом как ветром сдуло! Смотрю, туда ли попал? Пустырь голый, хоть шаром покати. На углу старая акация, а на верхушке, вижу, кресло мадам Рухлы качается, как плетеная люлька… А мне впотьмах черт-те что померещилось, зову: «Сударыня Рухла! Добрый вечер, вы слышите?!» Кричу и не слышу. Себя самого не слышу! Верите ли, совсем голоса не слышу… Ну скажите, не пора петлю вязать? Кресло забралось на дерево перед святой церковью! Да, что я говорю… слышите, кто-то поет? Что за песня? Давайте вместе споем…

Заходит солнце. Наверно, где-то в теплых краях какой-нибудь араб-бедуин слез со своего верблюда и пристроился на бархане, бьет челом аллаху: о алла-иль-алла… великий и всемогущий, дай нам, аллах, мира… только мира прошу, все прочее приложится. А Михалаке Капрару здесь, в поле, о другом запел: о волы… если б вы знали, какие были у него волы… как теперь жить ему без этих волов?

Неужели с таким отпеванием мы спровадим Аргира на вечный покой?

Правда, стоит воздать хвалу обители нашего вечного покоя: кладбище — наша гордость! Самый тенистый уголок в округе, трава здесь густая, сочная, бархатистая. Питают ее соки земли, корни жадно сосут влагу из останков усопших вдов, младенцев, жилистых спин бедняков, мозгов старосты и отставного пристава. Хоть прописывай травку как лекарство от всех хворей! Спросите, будет ли прок? Так уже есть — кладбищенский сторож пасет на ней своих коз. Нашему сторожу Василе Бану под восемьдесят, схоронил уже трех законных жен и взял четвертую, ядреную вдовушку тридцати восьми лет, а все потому, что каждое утро пьет жирное молоко своих коз, откормленных на траве кладбища.

Вот он маячит у ворот: дорога на кладбище проходит через его двор. Нет, не подумайте, Бану не против еще одного предать земле. Идите ищите место, если есть нужда, но для порядка не мешает объяснить, что к чему, согласны? Он приподнял мешковину на телеге.

— Так-так… Вижу, не порожняком. А кто же это такой? Кого вы мне привезли? Я сижу тут, ничего не знаю, меня не предупреждают. Кто хоронить будет, где родственники?

Будто ожил древний мифический Харон: что за поклажа? Еще один с душой распростился? Лодка уже полная, куда же его втиснуть…

А мои односельчане… Лица у них запылились, цветом сравнялись с ковылем, степной полынью, и за день каждый успел перебрать в уме свое житье-бытье. Думать-то они думали усердно, пыхтели с непривычки, но путаницы в голове не поубавилось. Как ты сладишь с этой жизнью, если она такие фортели выбрасывает… И еще торчит над душой этот буквоед Бану, и надо ему растолковать: вот, Василе, нашли в поле убитого, к тебе привезли. А кто таков… сам гляди, солдат как солдат, лежит, и все тут.

— Хм, все, да не все! — бубнит Бану. — Не видите, как одет? Или это не гимнастерка?! А пятиконечная звездочка, скажите, не знак антихристов? Кто позволит такого на кладбище…

— Мэй, Василе, сам ты антихрист! — заворчала Сынджериха. — Куда прикажешь мертвого девать, на свалку, в овраг?

— Хорошо, все мы люди. А что, обычаи наши отменили? Почему молчит звонарь? Почему я колокола не слышу? Ведь не мыльный пузырь лопнул, ушел из жизни человек! Этак всякий бог знает что подумает: ни священника, ни колоколов, ни молитвы… Может, вы сами его укокошили и хотите концы в воду!..

Что делает с человеком козье молоко, полученное на тучной траве погоста! Не пускает нас Бану во двор, упрямится. Ах, благочестивец, не плеснуть ли тебе в лицо тем безбожным молоком, которое цедишь по утрам от своих сытых коз?

Сынджериха залопотала наперебой с тетей Наталицей: