Пастораль с лебедем

Собрались и пошли… Такие вот люди мои односельчане. Не то чтобы они решили, будто смерть вообще не для них, нет. Но свербит внутри что-то, нашептывает: «Человек, бре, не кусок мыла, запросто в порошок не сотрешь. Смерть свое дело правит, а что ни говори, есть и по ту сторону жизни какая-то закорюка, лопнуть мне на этом месте! Возьми хоть Бузеску — тридцать лет за него свечки в церкви ставили, и на тебе, воскрес, объявился!..»

Я не знал тогда, кто пошел к племяннику бади Каранфила и зачем. Видел только, как вечером они возвращались…

Наш дом стоял на большом холме, и отсюда, с вершины, было видно, как садится солнце. Закаты разливались над лесом и вулпештскими полями, над камышовыми крышами и глиняными завалинками. С детства я невзлюбил рассветы. Будь моя воля, оставил бы одни закаты на земле, ведь каждое утро начиналось с тычка и окрика: «Вставай, сатана, хватит бока греть — солнце поднялось!»

А я свернусь клубочком, теплый со сна, и мычу, все тело ноет от темечка до пят. Вчера гонял по холмам и межам за скотиной, а при такой беготне вся надежда на закат — скорей бы скатился за гору Кристешты этот шар и утонул в Пруте долгий день. Тогда я растянусь на лавке и опять застонут все поджилочки, сбитые пятки и коленки, а чуть закрою глаза, над ухом снова: «Эй, разоспался, лежебока!..»

Может, потому и Тудор Бузеску подал голос, стосковался в Моравии по нашим вечерним зорям? Потянуло посидеть на лысой макушке холма под закатным кострищем, когда вспыхнет полнеба, и завопить от восторга: «Мэ-эй, ребята! Вот чертовщина, будто сызнова на свет народился!..»

Полыхал закат, люди устало брели восвояси от слепого. Остановились у нашей калитки.

— Сестрица, дома твой школяр? — подозвала маму тетя Наталица.

Мама как раз стряпала на летней кухне.

— На вот, перекуси… — сунула мне пару вареных картошек. — Пойди отвяжи корову и телку, пусть пасутся, пока стемнеет. Да присмотри, не то забредут в кукурузу!

Увидев у калитки столько народу, всплеснула руками:

— Дома мы, дома, заходите!

— Нам бы только адрес написать, — сказала тетя.

По тем временам я слыл за великого писаря. Разве станут кому попало выдавать каждый месяц по четыре литра керосина, притом бесплатно? Мы с бадей Каранфилом завели ликбез, подрядились выучить односельчан грамоте, чтоб те хотя бы расписаться могли. Подпись с великими трудами они одолели, но нужно каракулю под чем-то поставить! И тут без меня ни шагу — адрес вывести на конверте, жалобу настрочить, прошение или еще что…

За спиной тети у забора молча стояли Михалаке Капрару со своей старухой, трое Сынджеров, оба брата Котялэ, рядом с ними свояченица Мэфтулясиного сына и какая-то незнакомая женщина.

Вы, небось, про Анну-Марию подумали? Нет, ее не было. Никому бы в голову не пришло, что она станет допытываться, как Аргир поживает за тридевять земель. Она и на людях-то редко показывалась, за мужа стыдилась. Сгинул Митрикэ Гебан. Где, когда? Снежинкой растаял, не то герой, не то пушечное мясо… Старого грешка ей в селе тоже не забыли, когда плакала над каким-то солдатом и Аргиром звала…

Мама сияла от радости:

— Что так припозднились? Заходите, гости дорогие. Устали, поди…

Забегала мама, захлопотала — толпа у ворот, к сынку по делу люди обратились.

— Ох, сестра, были мы у этого, в Вулпештах. Говорили-говорили, так ни с чем и ушли…

Крестьяне переминались у калитки. За плечами у них длинный путь, лица запылились, осунулись. Позади и ночи без сна, и слезы, и долгие думы в опустевшем доме.

Мама вмиг на стол собрала:

— Ну, готова мамалыжка, садитесь. Чем бог послал…

А те мялись: зайти или лучше сразу домой? На завалинке рогожка постелена… Неужто рассядутся сейчас в рядок и начнут жевать? А мама не унималась, сполоснула кружку: кому водички холодной с дороги? Не зря же столько отмахали!

Над столом парок от мамалыги, в печи огонек потрескивает… Кто знает, зря или не зря? И что лучше, надеяться отцу-матери на чудо или, как сегодня, распроститься с последней надеждой?

— Ну, на минуточку — и по домам! — тетя Наталица решительно толкнула калитку.

У стола выстроились табуретки, цветастая рогожка на приспе зазывает посидеть — минуткой не отделаешься.

— Думаешь, много мы узнали? — Тетя мигом воодушевилась. — Насоветовал Каранфилов племянник, пишите, говорит, прямиком в Кенигсберг, там живет профессор, который все знает… И наши в тех местах воевали… — Тетя поправила платок. — Ох, этот инвалид! Милая, ты в жизни такого не видала! Заходим, — бог с ним, с профессором, говорю о племяннике Каранфила, — он сразу взял нас в оборот. «Все вы слепцы! — заявляет. Мы так и ахнули. — Даже если солнце на небе и лампочки в доме, все равно плутаете, — говорит, — в потемках». Уф-ф… — Тетя перевела дух. — Слепой выставил нас на посмешище, фа!

Тетя быстро повернулась к Михалаке Капрару:

— Кум, ты две войны прошел… Что он про смерть плел… то ли есть она, то ли нету? Не поняла я, кто ее под замок засадил, этот профессор из Кенигсберга?

Дай тете волю, кого хочешь заговорит, как войдет в раж — не остановишь.