Пастораль с лебедем

Не забудьте, веселиться теперь дважды привыкли, по новому стилю и после, как водится, по старому. Оба новых года надо селу справить, на рождество столы накрыть, да два крещения прибавьте… Глядишь, крещенские морозы вот-вот грянут, а у тебя со дня Ивана-бражника голова чугуном гудит. Пора новый бочонок починать, затычку к нему мастерить, да сверло, как на грех, куда-то запропастилось. Подхватится сельчанин, и за сверлом к приятелю.

— Что на свете деется, братцы, чтоб я пропал! — едва дух переведет и к делу: — Сверло найдется в этом доме? Одолжи на денек, хозяин… Ну, скажу я вам, потеха так потеха! Слыхали? Держись, Тудосе, а то со смеху лопнешь.

Тудосе, владелец сверла, с утра уже пышет румянцем — в погреб наведался.

— Что за потеха? — наливает он стаканчик гостю: — Нет, сначала попробуй… На, выпей, чтоб язык не заплетался. Вино в этом году… — и цокает языком: — Провалиться мне на этом месте, если хоть косточка попадется виноградная!

— Спасибо, кум… Так, говорю, все к тому — или война грянет, или миру быть долгому! Слыхали про Рарицу, дочку Катанэ? Болтали когда-то, путалась по лесам с Бобу-разбойником… Ну, будем крепки и здоровы, — осаживает себя балагур, — мир вашему дому.

Залпом опрокидывает стакан и смачно ухает, будто лошадей погнал во весь опор:

— Ей-ей, божья слеза! Подлей, что ли… Я к чему: такого парня, говорю, деду сообразила — четыре кило двести, рекорд!

— Неужто рекорд? — пропела от удивления хозяйка дома, словно вчера с кумушками не перемывали косточки Рарице.

Хозяин сверла, Тудосе, растрогался, четвертый стаканчик в нем играет.

— Пойми, — толкует он жене, — Рарица богатыря родила своему старику, сторожу со склада.

— А тебе что за радость? Не к добру это, верно слово. Помните, в сорок четвертом мыши расплодились? Проснулась я как-то среди ночи, а на кровати в ногах мышиный выводок! Потом и засуха нагрянула. У отца корова тогда трех телят зараз принесла, тоже дурной знак. Двое, слабенькие, сразу подохли, а после уж, в голодовку, мы и корову подъели, и теленочка молочного. Вспомнить жутко — кожу коровью на угольях жарили, присыплешь солью и жуешь, лишь бы голод унять.

Из-за печки свекровь голос подает:

— Про кого вы тут? Это Кирпидин, что на Тасии женился да в тюрьму угодил? Он же всего-то на годок меня моложе. Небось, еле ноги волочит, старый валенок, только и умеет, что сопеть в подушку.

— Слыхала я, в загсе их вроде не записали.

— Загс, помилуй бог! Нет там загса и в помине. Сошлись, как нехристи, грех ты мой, — не угомонится свекровь. — Раньше оба семьями жили, да тоже не по-людски, побросали, разбежались… Почему она тогда не родила, Рарица, с первым мужем? И откуда взялся мальчонка в этом святом семействе? Четырнадцать лет со Скридоном под одной крышей, а она ходила порожняя. И у Кирпидина с Тасией детей не было. Вот я и спрашиваю: с неба он свалился, ребенок?

— Без росписи, значит… И как решилась Рарица? Папаша ведь в деды годится своему мальцу.

В погребах бочки булькают, по селу молва разносится. Плещется в кувшинах вино, стаканы пенятся, а слухам-кривотолкам конца не видать: «Наш сторож Патику… этот старый пень Кирпидин… учудил, слыхали? Вместо пенсии сынком обзавелся!»

— Нет, я не о том… Счастье переменчиво, скажу вам, вроде бы тенью за тобой идет, стережет-бережет, к ногам ластится, как ручной зверек, а чуть зазеваешься — укусит. Или вильнет хвостом, и ищи ветра в поле.

— Что говорить, судьба — девка бывалая, но и Кирпидин — тертый калач…

— Выпей, кум, а то мы уже, — подхватывает сосед. — Не всякому по плечу судьбу осилить, это верно. Всю жизнь с тобой в прятки играет, а пока до нее доберешься — уже седой да плешивый, пора о лучшем мире думать, не в жмурки гонять…

Казалось, люди давно забыли про двух заблудших овечек, Рарицу и Скридона Патику, пока те жили тихо-мирно, неприметно. А нынче этот гром с ясного неба, да еще посреди зимы, не давал селу покоя: вдруг на руках у парочки убогих оказался богатырь в пеленках, весом в четыре двести. Откуда, каким ветром надуло? Святой дух посетил? Ведь и у Кирпидина, и у Рарицы, до того как сошлись, были другие семьи, оба, молодые и крепкие, детей за собой не оставили, готовые клясть день и час, когда на свет появились. Беды и напасти плелись за ними следом, пасли двух невезучих, как пасет нас в полдень собственная тень…

Из-за первой своей жены дед Кирпидин и с тюрьмой свел знакомство. Обвинили в «систематических и преднамеренных избиениях законной жены по имени Анастасия Патику». Сам он в суде заявил: «Враки! Жену свою люблю и уважаю, и как муж — опора ей и защита… и прошу не совать нос, за семью я в ответе!»