Пастораль с лебедем

«Что происходит?» — гадал судья, вглядываясь в зал. Толкуешь народу: заблуждаетесь, граждане, в данном вопросе вы неправы, погрязли в пережитках. Внушаешь им, как жить подобает, а толпа в ответ хихикает, будто их за пятки щекочут — один начнет, другой подхватит, будто их клоуны потешают в балагане. Зато когда дали выступить председателю сельсовета, тот невнятно забормотал, безлико, туманно подчас, а зал замер, как по команде. Кто не расслышит, у соседа справляется, словечко бы не упустить, точно приговор читают. Что за диво? Стоят два человека из одного села, первый у кормила власти, а другой? Почему другого не слушают, а высмеивают в открытую, без стеснения? Суд-то затеяли для общей пользы, на повестке — освобождение женщины от векового рабства, и нечего тут животики надрывать. Известно, как раньше замуж выдавали: не спрося невесту, по батюшкиному хотению, по отцову повелению, про любовь и помину не было. «Послушай нас, дитятко, — говорил отец, а за спиной его матушка, платком слезы утирая, поддакивала. — Любовью сыт не будешь», — и дочка покорно шла под венец. Начиналась жизнь семейная без любви и тепла, не жизнь — ад кромешный, как признавалась, к примеру, истица Анастасия Патику.

Вызвали свидетелем Филимона, посаженого отца. Поведал долговязый Лимбрику-Глист, что-де давненько примечает, не в ладу живут его названые дети. Скридон с Тасией.

— Ну, говорил я ей… — промямлил он, словно заранее все грехи отпускал. — Она мне сестра троюродная, Тасия-то, я и толкую, как старший: брось бабьи глупости, нешто на любви свет клином сошелся? Помиритесь, дети, чего надумали — пятнадцать лет в одну дуду дудели, а ныне, вишь, врозь носы воротите. Не таи зла, дочка, муж он тебе, судьба вас свела. Ты за руку его перед алтарем держала, и я за вас в ответе… Побил, велика важность! Милый ударит — тела прибавит…

В зале зашушукались, загомонили: Филимон, миротворец-размазня, наказы дает строптивице Тасии! Судья покосился на Патику. Понятно, отчего народу весело, этот шут гороховый кривляется: круглые глазки хорька, зеленые от ярости, рыщут по сторонам, сам бубнит: «Отец разлюбезный, не учи ученого. Кто ее с агентом захватил, ты или я? Не прошу, отец, и не проси — бабе только дай потачку! Если ты у своей под каблуком…»

— Подсудимый Патику, прошу встать! — строго сказал судья.

Скридон вышел из-за парты, почти рисуясь послушанием: «Нате вам, хоть по стойке смирно встану!» — но не выдержал и, как упрямый сорвиголова, просвистел сквозь зубы:

— Ч-ч-ч-чего ещ-щ-щ-ще?

У прокурора лоб покрылся испариной, пока тот шипел по-гусиному.

— А вот что…

Давно судья кипел от негодования, но был он человек выдержанный, умел собой владеть и сказал неторопливо, степенно:

— Скажите, Патику, почему… Нет, признайтесь откровенно, зачем тут под простачка… То есть вы всегда так или нарочно на суде, извините, ваньку валяете? Не осознаете, чем это грозит? Мой долг — предупредить о последствиях…

Скридон быстро-быстро заморгал, закивал и, вытянувшись в струнку, поднял руку, как первоклашка на уроке:

— Простите, разрешите… — пролепетал наивно. — Можно выйти? Я хочу по-маленькому…

От хохота чуть потолок не рухнул. Была тут своя изюминка: коротыш Кирпидин умудрился ляпнуть этакое в торжественный момент, в обстановке пресерьезной. Значит, для Патику его «маленькое дело» поважнее власти с ее законами? Дескать, пальчиком грозишь, Фемида дорогая? А я, человек маленький, кукиш тебе под нос!..

— Проводите его, — ровным голосом, спокойно распорядился судья.

Люди, сведущие в судебных тонкостях, смекнули — с этой минуты подсудимый взят под стражу. Остальные поняли то, что расслышали.

— Объявляется перерыв на двадцать минут! — судья постучал ручкой по графину, пытаясь перекричать шум и гам в зале. Двое милиционеров немедленно очутились возле Скридона, и троицей они проследовали к выходу. Судья кивком головы подозвал капитана из районной милиции, которого откомандировали в отдаленное село обеспечить общественный порядок, и шепнул на ухо: — Глаз с него не спускать! Ну и вообще, смотрите там…

По тем временам «вообще» означало: «Враг не дремлет, товарищ, будем бдительны», Сюда, в лесные чащобы, сбредались отовсюду те, кому не по душе пришлись послевоенные новшества. Банда Емилиана Бобу, к примеру, давно облюбовала здешние края и держала в страхе три или четыре лесных района. Сжигали здания сельсоветов, грабили кооперативные магазины, стреляли по ночам в активистов, местных выдвиженцев. Само собой, имелись у них по селам верные люди, мало ли — родня, приятели, кумовья…

Судья был встревожен. Скридоновы словечки и выходки расшевелили зал не на шутку. И кто поручится, надежный ли народ набился в клуб, на лбу у них не написано. Больно уж разгулялись, наверняка в толпу затесался кое-кто из лесной братии. Спросишь, откуда — скажет, к тетке на пироги завернул, а ты гадай, где этот весельчак обрез прячет, за кушаком или за голенищем.