Пастораль с лебедем

Проходит неделя-другая, и стоишь ты, злыдень и тиран, стоишь, как теленок, у ворот своей суженой. Мнешь в руках шапку перед родителями, вздыхаешь, словно вторым заходом надумал свататься. «Прощения прошу, отец, простите и вы, мама. А только она виновата, Тудосия ваша. Какая муха ее укусила, не знаю. Не с той ноги утром встала и давай честить: «Неряха, говорит, неумытая твоя рожа! Слюнявый ты каплун! Жизнь свою я загубила, мать пречистая. Отравой его опоить, что ли? Сил моих, говорит, больше нет!..» Сердце же кипит такое слушать, ой-богу. Понятно, и я взвился: «А ну, давай поучу, как надо жене мужа своего величать-почитать… Отравы захотела, да?» Тут не стерпел я, ремень выхватил… Да кто бы стерпел, скажите на милость?!»

В те далекие дни родители смотрели на зятя, как нынче судья на обвиняемого. Просит он голосом тихим, взор в землю вперил, потупился — как есть, кается зятек. Но и дочь у них нравная, еще тот подарочек! Переглянулись мать с отцом… Кто знает, так ли уж чинно-мирно сами они в молодые годы живали?

Хмурится глава семейства: «Ответь, доченька, с кем ты троих детей родила и вынянчила? Со слюнявым? Или с их отцом родным? С неряхой или со своим мужем венчанным? Не совестно людям на глаза казаться? Хату бросила, гнездо свое зоришь… Вот тебе бог, дочка, а вот порог. Живо забирай детей и марш отсюда, срам по селу шататься, не бездомная. А то возьму сейчас палку да обоих сей миг выдеру, бесстыжие!»

Было так во времена Соломоновы, и после, в святой Византии, где по евангельским прописям судили-рядили, за провинности клали наказание. И когда турки хозяйничать пришли в Византийский град, закон не переменился. Потому, плачь не плачь, бредет восвояси из отчего дома зареванная беглая жена с тремя мальцами — путь ей лежит на другой конец села, под мужнюю крышу, в дом суженого.

Теперь же, в сельском клубе, Кирпидинова Тасия, хоть убей, и слышать не желает о каком-то там суженом. У обоих ни родителей нет, ни детей, ни опекунов-поручителей, и по новому закону всякий волен выбирать себе «судьбу», как заблагорассудится. Вот он, Закон, самолично прибыл в лесную глубинку, засвидетельствовать почтение уважаемым кодрянам. Фемида недовольно хмурила брови: «Ай-я-яй, как некрасиво. И несправедливо, скажу я вам… Да, нехорошо любящим так себя вести. Ну-ну-ну!» И пальчиком грозит раз, другой… а это значит: посидеть тебе годик-другой, мил человек, поглядеть на небо в клеточку — вернешься к супруге как шелковый. Баде Кирпидин аккурат ткнулся носом в ее перст грозящий: зачем рукам волю дал, милок? Жена тебе не батрачонок-дармоед, каким ты сам был у Глистуна, того избавителя, что выменял маленького Скридонаша на мешок муки.

Село слушало прокурора… Выступал он долго, переспрашивал, доходчиво ли говорит. Очень ему хотелось вразумить этих забитых, непросвещенных людей, чтобы наконец-то в их душах пустили свои ростки гуманные, а не варварские начала бытия.

Речь его, слово в слово, переводила учительница молдавского языка. Слушали прокурора, слушали… До чего похожи его слова на отцовские увещевания дочери-беглянке! Соглашались: «Да, умный человек, много знает. Хорошо говорит товарищ прокурор. Что уж мы, совсем темные? Женщина, она, конечно, тоже человек. У самих дочери растут… Ну, а как быть, ежели троих детей народили, а семья не клеится? Нет жизни с твоей ненаглядной, хоть топись. Что будет с тремя огольцами? Они же твои, чума их забери! Сидишь так, клянешь все на свете, и вдруг подкатит ком к горлу, глядь, даже слеза прошибла — твои же они, дьяволята, твои, не подзаборные… Теперь, значит, воля вольная, живешь «до схочу», а не схочешь — повернулся, и был таков. Куда же детей-то, как рассудит товарищ прокурор? В приют сдать, для облегчения жизни?»

Перед малолетками порой и нехристь не устоит, самый злодей отпетый, и тот душой оттает. А этих двоих, Кирпидина с Тасией, что удержит? Как им не лаяться друг на друга, если детишками судьба обделила? Да еще агент в огороде козлом скачет…

Кирпидин, конечно, тоже хорош жук. Кто его знает, правду сказал про агента или так наплел, для отвода глаз. Квитанции-то, как ни крути, подпорченные. Может, и Тасия не соврала: почуял Патику, чем это пахнет, и надавал жинке тумаков, прошелся ремнем для острастки, чтоб сор из избы не выносила.

— Отныне вы по собственному усмотрению можете считать себя впредь мужем и женой или не считать таковыми, принуждать никто вас не вправе. Но подделку квитанций государственных поставок закон не прощает. Истица Анастасия Патику, вам слово. Разъясните, пожалуйста, суду, по какой причине обвиняемый поднял на вас руку.

Вслед за прокурором судья тоже говорил с подъемом, не жалел пафоса, ведь в теленештских лесах, в этих богом забытых краях, души людей подобны нетронутой целине, которую, полагал он, следует возделывать кропотливо, с терпением.