Пастораль с лебедем

Послаблений Кирпидину не вышло, приговор зачитали суровый: документы подделаны, супруга зверски избита, к властям и закону отношение наплевательское, прилюдно оскорбил многодетного депутата. Из четырех с половиной лет мош Скридон оттрубил в местах отдаленных три года восемь месяцев. Вернулся и давай трезвонить направо-налево: «Безвинно пострадал, не любят люди правды в глаза, а я человек прямой. Врезал прокурору, что думал — не из-под наседки Скридон Патику вылупился, шалишь! Человек я, как прочие, других не хуже…»

Прослышали в селе, что вернулся Кирпидин жив-здоровехонек, духом не падает. Бывшая жена Тасийка проведала о том от Филимона, посаженого, и не успел Скридон глазом моргнуть, его уже сватают! За кого, и гадать нечего, сам Лимбрику завел разговор по душам. Кается, мол, нареченная его дочь, жаль ей Скридонаша бесприютного, места себе не находит Тасика.

— Тебе ли не знать, сынок, дуреет баба, когда злится. Простил бы Тасию, а? Худо-бедно, жена твоя венчанная. Недобрые люди нашептали, она, безголовая, послушала. Как ни крути, агент — важная птица. Дай, думает, поднесу ему стаканчик-другой, привечу в доме. Бес их, видать, попутал, согрешили — с тебя-то что, убудет? Тасия по дурости хотела как лучше, авось агент налоги скостит, долгов гасить поменее. Зачем нажитое зря отдавать? Ты, Скридонаш, задал ей взбучку, она тебе отплатила под горячую руку — вы и в расчете. Давно уже все быльем поросло.

Свесив голову набок, молча смотрел Скридон на мямлю Филимона. «Мало я ее отходил, ох, мало, — повторял он, слушая посаженого родителя. — Поубивать бы их всех, ей-ей!»

За годы неволи не простил Скридон Тасию.

Сейчас, ранним зимним утром, старик Кирпидин вспомнил о ней не без тайного злорадства: доходили слухи, мыкалась она на старости лет, одинокая и неприкаянная, где-то в райцентре. Когда муж получил срок, Тасия продала дом, овечек и корову, что остались от покойных родителей, и пошла за агентом, что козлом скакал по огороду. Почуял агент Добрей, что рыльце в пушку, не ровен час, покончит дни свои темной ночкой где-нибудь в придорожной канаве, — скорым делом справил перевод, собрал пожитки и дай бог ноги в другое село квитанции выправлять.

Тасика, душа преданная, потянулась за ним, перечеркнув на виду у села всю свою прежнюю жизнь. Думала, привяжет к себе, ведь не с пустыми руками шла — ради него, Володимира, не постыдилась родное гнездо разорить. Надежду таила, что замуж ее возьмет, слепит Тасия новое гнездышко, а он, государственный служащий на твердой зарплате, не пошлет ее в колхоз, ломить за трудодни.

Да минул год, осенью сорок девятого пришла коллективизация, и канули неведомо куда все эти маленькие чиновники с портфелями. Вчера еще у тебя дрожали коленки, чуть завидишь агента у ворот, а нынче поди сыщи его — исчез, растаял без следа, как дымок от пучка сгоревшей соломы. Бывало, и Скридон, провожая в дом государственного человека, зычно звал жену:

— Эй, Тасия, где ты там? Быстро квитанции — проверка!

Агент чинно успокаивал:

— Не тревожьтесь, прошу, все учтено и подсчитано. За вами должок в «Заготзерно». Сейчас посмотрим, что тут у нас, — присаживался на завалинку, доставал из пухлого потертого портфеля листок бумаги с длинным списком не рассчитавшихся по поставкам.

В сельсовете нередко просили единоличников накинуть лишку к обязательным нормам, объясняли: «Понимаем, товарищ, вы полностью разочлись, сдали пшеницу, ячмень, кукурузу, шерсть, молоко, брынзу, яйца, фрукты… Но не забудьте, в стране послевоенная разруха, наш долг помочь, верно? И международная обстановка обязывает… Давайте вместе подумаем, чем ответим на призыв поддержать страну в трудную минуту». Агент, мужик башковитый, мог подсказать: вместо девяти пудов пшеницы выгодней отвезти в «Заготзерно» пуда три фасоли, с руками оторвут. Не мешало бы килограммов двадцать орехов, тоже примут без разговоров, за кило начислят поболее пяти килограммов зерновых…

По-утиному вразвалочку шагал к больнице мош Кирпидин, шел и улыбался: всю жизнь носит тебя, Скридон, как сухой лист по реке, то прибьет к берегу, то на быстрину потянет… Чего ты на агента взъелся, особенный он какой-то? Тоже пить-есть надо, свой хлеб честно зарабатывал. Вроде и на Тасию злость прошла. Она работала теперь посудомойкой в районной столовой, в Теленештах. «Бедная… — но опять накатило на Кирпидина, к сердцу прихлынуло: — Как же, бедная! Не сиделось на месте, все ей мало, все бы нахапать. Довоевалась, убирай столовские объедки и за чужими драй посуду!»