Пастораль с лебедем

Усмехнулся мош Скридонаш — ну и дурень был по молодости. Оно же к лучшему обернулось: три с половиной годочка отмытарил, зато с Анастасией-пиявицей развязался. И надел ее земельный, которым корила его жена, тоже побоку. Мороки с той землей — света белого невзвидишь! Мнешь ее, как тесто, с зари до зари потом поливаешь — от засухи сбереги, от заморозка укрой, теплом рук своих согрей. Бьешься, из кожи вон лезешь, лишь бы нужду переломить, копейку приберечь на черный день. Как не улыбаться деду Кирпидину: Тасии, по ее вредности, не послал бог деток, а у него хлопчик-здоровяк, на четыре двести.

Прибавил шагу и опять расплылся в улыбке, вспомнился ему один старик из Будишоары, Леон Китаног. Был он уже тогда постарше Скридонаша, лет под семьдесят, тощий, сморщенный, как печеное яблоко. В сорок шестом прибилась к его дому девчушка — оборванная, несчастненькая, забрела в село, спасаясь от голода. Сколько ей было? Очень уж молода, решили люди: тринадцати, похоже, нет, а в точности никто не выведал. Сошлись они, стали жить, а со стороны — будто дед с внучкой.

И вот через год с небольшим эта внучка наградила моша Леона сыном. Пришел отец взглянуть на чадо. «Разверни пеленку», — велел и стал пятки ему гладить. Смотрят женщины, нет, вроде не гладит, — щупает заскорузлыми пальцами ножки младенца, а тот верещит во всю глотку. Старик молчал-молчал, вдруг подпрыгнул и как был, в халате, пулей вылетел из приемного покоя. До сих пор не забыли в селе, как мотался он, будто помешанный, по больничному коридору и крутил над головой халат, вопя громче новорожденного: «Это мой! Это мой!» Потом, говорили, бросился во двор, выбежал на дорогу и помчался куда-то, размахивая белым халатом и крича: «Мой! Это мой!..» Так вопил он и несся по тракту, разделявшему село надвое, а люди у колодцев, завидев на голове у старика белую тряпку, оглядывались, другие подходили к заборам: что за бедолага умом тронулся? Гудели машины, телеги съезжали на обочину, но дед Леон бежал вприпрыжку, ополоумевший, размахивал халатом и повторял свое заклинание: «Это мой!.. Это мой!..» Бежал, задыхаясь, пока не запрудила дорогу мычащая скотина: пастух гнал стадо в поле. Замычали, сгрудились, и тогда только перевел дух беззубый папаша, мош Китаног с белым парусом над головой.

— Постой, дед! — прикрикнул на него пастух. — Животину мне распугаешь. Стой, тебе говорят, не дразни быка. Твой, говоришь? Так меня бы спросил, чего зря бегать? Два дня уж как теленок чей-то приблудился, почем мне знать, что это твой?

— Дура, растудыть твою… Сам ты теленок, балбес! У меня жена родила!! — и обмяк старикан, словно из надутого мячика воздух — пшик, и вышел. — Ох, помоги, парень, сердце… ой, лопнет… Это мой, слышь, мой! Сам видел, своими глазами, шпоры на пятках есть. Верный знак, все мои родились со шпорами. На вот тридцатку, сгоняй за водкой… Нет, погоди, держи сотню, возьмешь две беленьких. Погоню стадо в поле, а ты живей поворачивайся — мочи нет, браток… Сын у меня, сын!

К вечеру по селу анекдоты гуляли, пастух расстарался. Там, в поле, угостившись водочкой, стал он у Китанога допытываться:

— Так, говоришь, ты у нее первый? Молодчина, дед, не осрамился… А у сынка, значит, на пятке шпора? Да брось, неужто обе ноги со шпорами? Петушком дед обзавелся, гляди-ка ты — подрастет, тебя обскачет… Плесни еще отравы этой, а то стадо мне распугал, понимаешь ли, коровенкам со страху доиться нечем.

Слово за слово, уговорили они три поллитры, зато коровы раным-рано прибрели домой своим ходом, без пастуха. Тот разомлел на солнышке, прилег соснуть, деда тоже сморило, а скотина без призора потянулась, пыля, в село. И на приволье отпраздновали коровы по-своему рождение человека: чьи-то посевы потоптали-потравили, мыча и фыркая, где забор порушили, где ворота сковырнули — пастуха нет, хозяина не видать, и они, коровушки, ничейные…

Кирпидин шел в роддом, посмеиваясь: он не из тех, кто умом тронется на радостях. Поглядывал на прохожих, ждал, как поздороваются, чем приветят? До сего дня говорили с ним при встрече, как с простым сторожем. Он и был сторожем колхозных складов, потому здоровались с ним коротко: «Подсолнечное масло не привезли?», «Не скажете, когда сахар будут выдавать?», или: «Баде Скридон, у вас там овощной ларек не открыли?» Но теперь наверняка что-то изменится, и Кирпидин сиял, как новый пятак. Представлял, если поинтересуются, скажет словно бы невзначай: «Да вот, иду проведать. Дожили мы с Рарицей, а? Поседели, поглупели и под старость, вона чего — затеяли малого растить…»

Никто, однако, не спешил его поздравлять. Прошли, болтая, две доярки, головы не повернули, а за спиной услышал Кирпидин насмешливый бабий хохоток. Выругался сквозь зубы: «Чтоб вам провалиться, дылды стоеросовые!» — плюнул и тут же забыл о них.

На больничной двери белел исписанный листок, но если от нетерпения грудь твою распирает, как спелый стручок, набитый фасолинами, станешь ли в объявление носом тыкаться? Мош Скридонаш отряхнул снег на пороге роддома — маленького, в несколько комнат, флигеля во дворе больницы.