Пастушок

– Я – христианка, – строго напомнила Зелга, – епископ Пётр говорит, что сны – это отражение наших помыслов.

– Я не думала про коня!

– Возможно, ты думала про красивого гусляра Даниила?

Евпраксия рассмеялась. Зелга, зрение у которой было кошачье, сразу заметила на её прекрасном лице румянец.

– А как ты думаешь, Зелга, я ему снюсь?

– Не знаю, не знаю. Если он видит во сне рыжую козу – значит, снишься!

– Сейчас опять в лоб получишь, – пообещала Евпраксия, но скорее задумчиво, чем с угрозой. Потом спросила, хитренько улыбаясь месяцу на предутреннем небе:

– А интересно, снится ли Даниилу коза паршивая, белобрысая?

– Госпожа Меланья? – спросила Зелга, потерев лоб ладонью, – вряд ли. Не думаю.

– Почему? Она ведь ужасно хочет выйти за него замуж, и он об этом наслышан. Матушка-то его в Меланье души не чает! Да и госпожа Янка мою младшую сестрицу ставит в пример всем остальным девушкам. С тётей Янкой спорить нельзя, перед ней трясутся даже три дочери Мономаха!

– Вздор, – поморщилась Зелга, – глупости! Всем известно, что госпожа Меланья – лживая сплетница и ханжа. Недавно она распустила по всему Киеву слух, что «Эта развратница спит под одним одеялом с Зелгой и к исповеди не ходит, а если ходит, то лжёт священнику несусветно, как и всем прочим, кто с ней не брезгует разговаривать!»

Все слова после слова «слух» рабыня произнесла голосом Меланьи, да так забавно, что госпожа от хохота чуть не лопнула. Пришлось Зелге закрыть ей ладонью рот, а то бы она подняла на ноги весь терем! А потом Зелга предположила, глядя через окно на звёзды, которые начинали уже бледнеть:

– Наверное, Даниил там будет.

– Где? – спросила Евпраксия, отдышавшись.

– В Вышгороде.

– Конечно. И на пиру он будет наверняка. А как ты считаешь, Зелга, меня на пир позовут?

– Позовут, боярыня! На пиру ты смотришься хорошо, в божьем храме – плохо. Там надо тихо стоять да горько вздыхать.

Это была чистая правда. Ещё с полчасика полежав, Евпраксия потянулась, зевнула, спрыгнула на пол и подошла к распахнутому оконцу.

Заря уже разгоралась. С большой горы, на которой высился терем, степь за Днепром просматривалась на целую сотню вёрст. Река, огибая Киев, несла по всей своей ширине прозрачный туман, а он на воде весь не умещался, вползал на берег до самых городских стен, и мачты судов на пристани из него торчали только верхушками. Просыпался Киев. За Десятинной церковью, на Подолии, начинались уже торги. Евпраксия вспомнила, как отец ей рассказывал, что вон там, на тех площадях, полвека назад зародилась смута, из-за которой великий князь Изяслав был вынужден бежать в Польшу. И продолжалась смута десятки лет. Когда уже не было на земле князя Изяслава и его братьев, люто сцепились между собою их сыновья да племянники. Так сцепились, что каждый день звенели мечи, дрожала земля от конского топота, стлался по небу чёрный дым. А всё началось с предзнаменований. Спустя четырнадцать лет после смерти мудрого Ярослава на западе вдруг взошла большая звезда с лучами дрожащими и кровавыми, и светила она подряд семь ночей. А днём солнце было будто луна – не грело, а лишь мерцало трепетно. В те же дни рыбаки вдруг выловили в реке Сетомле младенца, имевшего такой лик, что люди похолодели от ужаса и швырнули урода обратно в реку. Все кругом говорили, что будут страшные бедствия. И сбылось. С востока пришли на Русскую землю половцы. Изяслав, Святослав и Всеволод не смогли одолеть язычников, и вся Русь залилась христианской кровью. Как раз поэтому киевляне выгнали Изяслава. Но прошли годы. Тихо теперь было на Руси. Смелый и решительный Мономах, сын Всеволода, прогнал в далёкие степи половцев, усмирил княжеские распри. Надолго ли? Ведь ему уж было за шестьдесят.

Покуда Евпраксия с развевающимися по ветру волосами во все глаза любовалась Киевом и днепровской равниной, Зелга легла на её постель и мигом уснула, сладко сопя своим тонким носом. Боярыня начала её тормошить, однако рабыня сделала вид, что не просыпается. И пришлось щекотать ей пятки. Лишь после этого Зелга соизволила приоткрыть один левый глаз.

– Пошли умываться, – сказала ей госпожа, щёлкнув её по лбу.

Взяв полотенца, они по узкой винтовой лестнице без перил спустились на задний двор. Тот граничил с садом. Было ещё прохладно, солнце лишь краешком поднялось. На вишнях и яблонях распускались почки. Слышался клёкот скворцов и горлицы. Он сливался с праздничным колокольным звоном из всех киевских церквей и монастырей. У флигеля, под навесом, стояла бочка с водой. На бочке висел черпак. Сняв свои рубашки, служанка и госпожа щедро окатили одна другую, кое-как вытерлись и оделись. И очень вовремя – из сеней, которые примыкали к задним дверям, вышли два холопа. Оба они были молодые, глупые и смазливые. Ни парней, ни девок иного сорта в тереме не было, потому что Евпраксия не терпела неблаговидные рожи. При виде своей боярыни и её половчанки в одних рубашках, прилипших к влажным телам, парни растерялись.

– Что вы уставились? – недовольно спросила у них Евпраксия, – отвернитесь, а то ковшом надаю по мордам! Будете знать, как пялиться на боярыню.