Патефон [СИ]

И последнее — она гасит свет во всей мансарде и зажигает в хрустальном, принявшем форму совы подсвечнике длинную витую свечу. Вот теперь у нее есть огонь.

За маленьким столом ей одной не тесно. Пока Рей ест, через раз обжигаясь, и зачарованно смотрит на танцующее от сквозняка пламя, ей мечтается, что так она могла бы ужинать с Беном. Она хорошо запомнила его голос, низкий, плавный. Он бы говорил ей что-то по ту сторону свечи, рассказывал бы невероятные вещи, о которых она ничего не знает, или просто вспоминал, как прошел день. Наверное, ей бы и музыка не понадобилась.

Но вскоре очарование развеивается. Ее тарелка и стакан пустеют, а тени на неровных стенах пляшут, словно взывают к ней.

И сама свеча перестает казаться ей символом уюта. Скорее, напротив: язычок пламени бьется как живой, извивается, покачивается. Предостерегает? Дразнит? Ворожит?

Рей обводит взволнованным взглядом кухню. Она одна, и перед ней свеча, будто для гадания, и на нее из каждого угла мансарды щерится тень.

Она подхватывается, опрокинув стул, и быстрее торопится к выключателю. Тот щелкает и лампочка с короткой яркой вспышкой и громким хлопком перегорает. Проклятье!

С сердцем бьющимся в силках ее страха, будто пойманная птица, она торопится в гостиную, сшибает по пути кованую подставку для зонтика, больно ушибая колено, и находит там выключатель.

Благословенный свет тут же возвращает ее жилищу прежние очертания, прогоняя морок.

Но другое теперь бросается ей в глаза. Все, что так любовно было собрано ею, все, что составляет ее радость и отдохновение, вдруг выглядит безжизненным. Как вещи в музеях и на выставках: на них смотрят, их изучают, ими восхищаются, но жизни в них нет.

И ее дом, он тоже напоминает ей в это мгновение музей. Милую, своеобразную лавочку, выставившую на обозрение чудесные подержанные вещи. Но не жилую.

Рей спешит включить телевизор. Пусть говорит глупости, пусть показывает что угодно, лишь бы не слышать собственного внутреннего голоса.

Будничный тон ведущего вечерних новостей успокаивает. Рей идет на кухню, выключает патефон, гасит свечу. А потом, оставив свет в гостиной и телевизор включенными, отправляется в свою маленькую спальню.

* * *

Осень сменяет тональность, обращая цвета в блеклое подобие собственного очарования, тепло — в стужу, парящее над городом вдохновение — в опустошение.

Рей мерзнет. Дома и на работе ей не хватает тепла. Она кутается в самые теплые свитера, пьет обжигающе горячий чай, жмется к обогревателям, но холод все равно находит как ее достать. В мансарде он тянется к ней тонкими призрачными пальцами сквозняка, на работе ловит в свои объятья всякий раз, как отворяется дверь.

Она не знает, не помнит, как переживала прошлые зимы.

Вечером Рей возвращается домой, продрогнув под тонким шерстяным пальто. Ветер срывает с деревьев уже изрядно поредевшую листву, раскачивает провода, гремит где-то в глубине двора железной решеткой, пакостно ворошит мусор в урне неподалеку, пытается пробраться ей за воротник.

Над дверью ее парадной горит фонарь, приглашая ее поскорее нырнуть внутрь, избавляясь от этого назойливого внимания.

Рей торопится дернуть за ручку, но останавливается, когда перед глазами обнаруживается бумажный лист, приколотый к двери и принятый ею за объявление кого-то из соседей.

Там наверху стоит ее имя.

Она останавливается и торопится прочесть таинственное послание — помятый лист с неровным, явно оборванным краем, — будто соткавшееся здесь мгновение назад из ночного воздуха и осеннего духа.

«Прости, что сбежал. Как дурак.

Не думай, что с тобой что-то не так. Просто не хочу снова все испортить.

Надеюсь, у тебя все хорошо.

Знай, что ты чудесна.

Бен».

Рей долго всматривается в написанное, словно ищет, что же она пропустила. Но не находит никакого скрытого послания. Она все же срывает лист и отворяет дверь подъезда.

Скрип половиц встречает ее, но Рей проходит внутрь мансарды не зажигая света. Она приближается к окну гостиной и открывает его, чтобы посмотреть, будет ли сегодня луна, или небо все так же затянуто.

Лунный свет пробивается еле-еле, удерживаемый пеленой дымчатых облаков.

Она какое-то время так и стоит перед окном, не раздеваясь, и мнет в руках лист, то закручивая его, то расправляя обратно. Голова кружится, ее веки трепещут, когда она делает судорожный вдох.

Рей прикусывает обветренные губы.

Когда она отворачивается от окна и идет вглубь комнаты, все уже решено, но смятенье лишь нарастает.

Она берет патефон и несет к подоконнику. Достает пластинку.

Не исключено, что очень скоро она почувствует себя круглой дурой, и разочарованию не будет предела. Но если не так, то, может быть, она наконец-то согреется.

* * *

Песни больше не звучат.