Патологоанатом. Истории из морга

Слава богу, профессор Сент-Клер сказал, что нет никаких причин вскрывать голову, потому что она и так вскрыта, а мозг извлечен. Это было неплохо для последующего воссоздания тела. Вскрытие продолжалось недолго, и профессор вскоре снял перчатки, переоделся и ушел в кабинет, а я осталась в прозекторской, заваленной останками, фрагментами и забрызганной кровью. Первым делом надо было смыть ее, пока она не запеклась и не засохла. Я собрала мелкие кусочки тканей и сложила их в стальные лотки, где лежали все остальные органы покойного. Для того чтобы подбирать особенно мелкие фрагменты, мне даже приходилось пользоваться пинцетом. Все это пригодится при реконструкции тела. Для уборки прозекторской мы пользуемся шлангами, которыми снабжены все секционные столы. Обычно на конце шланга находится душ и рукоятки, позволяющие регулировать напор воды. Я взяла в руку шланг и принялась смывать со стола грязь, думая с мрачным юмором о моей судьбе – убирать грязь и беспорядок, оставленные другими.

В какой-то момент мне стало ясно, что я должна, в какой-то мере, взять на себя ответственность за ту гадость, какой оказались мои отношения, и за те последствия, которые из них вышли. Я понимала, что, отчасти, это была и моя вина, что я могла проявить большую бдительность. Вообще, как могло получиться, что я стала последней, кто узнал правду? Эти мысли страшно омрачали мою жизнь, и что еще хуже, я дала им волю. Я решила прекратить отуплять себя лекарствами, растягивая ими свое «горе» или как еще можно назвать то, что я испытывала, завязать с антидепрессантами и снотворными и самой выйти из ситуации. Я вспомнила, что говорил по этому поводу Уинстон Черчилль: «Если вы вошли в ад, то идите по нему до конца». Я решила, что терять мне нечего, и хуже не будет. «Прощай, прозак. Жизнь продолжается».

Однажды утром я открыла холодильник и обнаружила ошибку, которую, видимо, сама же и сделала, оформляя документы на похороны ребенка. Мне предстояло организовать похороны ребенка в возрасте двух с половиной лет. Этого не могло быть: вероятно, они имели в виду два с половиной месяца. Раскрыв молнию мешка, я была поражена красотой этого мальчика. Над мраморно-белым лбов вились светлые кудри. Он был похож на ангела Боттичелли. Длинные темные ресницы, как будто целовали пухлые щечки. Мне и самой захотелось поцеловать эти щечки. Меня охватила невыносимая грусть от вида этого херувима, по неизвестной причине покинутого после смерти и предоставленного заботам чужого человека – меня – ответственного за его «утилизацию». Я расплакалась, и рыдания эхом отдаваясь от стен помещения и дверей холодильников, неузнаваемыми достигали моих ушей.

– Нечего плакать, ты пришла сюда работать! – прикрикнула я на себя. Я слышала эти слова, одновременно подняв тельце ребенка. Слезы падали на его лобик, оставляя маленькие, синеватые круги.

Думаю, я плакала по сотне причин. Я прижимала к себе холодное тельца, согревая его своим объятием и плакала, думая, где находятся родители этого ангелочка, почему они не занимаются его погребением. Я оплакивала того ребенка, которого детский патологоанатом, женщина, бросила на весы так, словно взвешивала рыбу в лавке. Я оплакивала всех детей, вскрытых мной за последние несколько лет. Я оплакивала того ребенка, которого не смогла сохранить и уберечь – моего ребенка.

Когда работаешь с мертвыми, ты не можешь плакать над каждым из них – в этом случае, ты просто не сможешь ничего делать. Это защитный механизм, и он прекрасно работает до какого-то определенного момента, когда он говорит тебе: «Ладно, теперь можешь поплакать, а потом возвращайся».

И вот такой момент наступил. Я была просто разбита вдребезги.

Я оплакивала всех умерших, с какими мне пришлось работать, я плакала вместе с их родственниками и друзьями. Думаю, что я плакала и из сочувствия к себе: за долгие дни на работе, за ранний приход в морг, чтобы успеть покончить с бумажной работой до того, как начнут звонить факсы и телефоны, и наш пандемониум снова начнет работать на полных оборотах. Я плакала из-за одиноких вечеров в Лондоне, который мне только предстояло постичь. Я плакала, потому что меня не поддержали девушки, с которыми я работала, и которых считала подругами. Они сохранили дружеские отношения с человеком, который причинил мне столько боли и испортил мое здоровье. Я плакала, потому что бросила пить лекарства, и меня впервые за много времени захлестнула волна сильных чувств и эмоций. Да кто знает, отчего я плакала? Наверное, так было надо.

Я плакала до тех пор, пока у меня не иссякли слезы. Потом я вытерла глаза рукавом халата и положила ангелочка, обнимавшего плюшевого мишку, обратно в холодильник, прикрыв ему личико и закрыв молнию, чтобы холод не обжег щечки. Это было немного – всего лишь жест сочувствия и сострадания. Потом – как это делаем все мы – я вернулась к своим повседневным обязанностям.