Патриарх Никон

   — Да вот цыганка, что ворожила тебе... Помнишь, когда только что хоромы эти были готовы?

   — Отчего же ты тогда не призналась?

   — Не могла.

   — Почему?

   — Не могла... Вишь, ушла я из монастыря и прямо к Насте Калужской... в раскольничий вертеп... Сказала, что троеперстно не хочу креститься да старым иконам желаю молиться, — они меня и приютили... Пожила я у неё с месяц, да снарядила меня она в Нижний Новгород... Достала и охранную грамоту... и поехала я к Макарию с товарами из гостиного... Приехала так я в своё село Вельманово... Отец мой умер и оставил мне всё добро своё. Остановилась я у нового попа, и он отдал мне всё отцовское, и деньги, и вещи. Распродала я вещи, и у меня набралось порядочно денег. Думаю, пойду по монастырям да в Кожеезерский монастырь — там с дядей увижусь. Поехала туда, а келарь монастырский встречает меня и говорит: дядя твой давно умер и оставил много добра, вещей, денег — и всё тебе, хранится это у нашего казначея. Повёл он меня к казначею, а тот всё мне отдал, многое я монастырю оставила, а золото, серебро и деньги в поклажу отдала в монастырскую казну и уехала в Киев, искать родственников: оттуда ведь дед мой, отец и дядя. В Киеве один поп сказал, что дед мой был очень богат, имел и вотчины, и поместья; что был он из казаков, но ляхи-де его ограбили, а теперь гетман Богдан всё награбленное возвращает... Поехала я в Чигирин к гетману, и тот велел мне всё возвратить, когда я показала ему грамоту из Кожеезерского монастыря, что я дочь попа Василия... Началась там тяжба... Затянулась... Мне скучно было... Взяла я охранную там грамоту, как цыганка... и поплелась к Москве... Пришла сюда да поселилась в вертепе раскольничьем у Насти Калужской... и к тебе приходила... и к святейшему. А там зашла в Кожеезерскую обитель, взяла немного денег и уехала вновь в Киев. Кончила там тяжбу: много вотчин мне досталось... теперь пришла сюда как цыганка... по дороге встретила цыгана с медведем и наняла его ходить со мною... Теперь он у Стрешнева, а я снова в раскольничьем вертепе у Насти.

   — Да ты бы, мама Натя, просила царя и патриарха, и они позволят тебе не быть схимницей.

   — Нельзя, царевна, схимница не может покинуть монастыря, и в том-то и горе, коли узнают, что я здесь, да ходила по монастырям, да была в миру, — меня в заточенье сошлют.

   — Дурно, скверно...

   — Сама жалею, грамотку имею радостную от гетмана Богдана к святейшему, да и то не самой придётся передать ему.

   — Что пишет гетман?

   — Отдала я, значит, на случай смерти моей все свои маетности и вотчины на монастыри и церкви и сказала в духовной: коли митрополит Киевский будет рукополагаться патриархом Московским и будет под его высокой рукой...

   — Что ж, согласился митрополит?

   — Вот со мною и грамота гетмана Богдана к патриарху.

   — Вечером патриарх у меня будет; коль хочешь, я передам ему.

   — Нет, подожди, нужно предупредить патриарха — не пригоже ему быть сегодня у тебя. Цыган, сказывала я тебе, живёт у Стрешнева, и холопы бают, что Стрешнев подстерегает патриарха и хочет напасть на него сегодня у монастыря, понимаешь? Потому я и здесь.

   — Надоть предупредить патриарха! — воскликнула Татьяна Михайловна.

   — А как предупредить? Теперь иль в думе, али у царя. Уж ты позволь, царевна, мне остаться вечор у себя, а там что Бог даст, — произнесла в раздумье черница.

XLIV КОЛИ НЕ МЫТЬЁМ, ТАК КАТАНЬЕМ!

Часов в девять вечера, когда ночь своею тёмною пеленою покрыла матушку Москву и когда по случаю отсутствия фонарей и луны можно было на каждом шагу нос разбить или попасть в какой-нибудь ров, из патриарших палат вышел высокий человек и поспешно принял направление к Алексеевскому монастырю.

Едва он вышел оттуда, как три человека, скрывавшиеся близ палат, тоже двинулись за ним, но в довольно далёком расстоянии.

   — Это он, — сказал Алмаз.

   — И мы узнаем его, — прошептал Стрешнев и Хитрово.

Все трое были, что называется, выпивши.

   — Ну, поп Берендяй, не выкрутишься, теперь ты наш, — шептал Стрешнев.

   — А коли хочешь, я им порешу, — молвил Алмаз.

   — Как порешишь?

   — Ножом в бок, и был таков: пущай по ночам не шляется.

   — Порешишь! С ума ты, что ли, спятил? Враг он мне, правда, да на безоружного, из-за угла... не воры, разбойники мы: вот коли б с ним подраться, ино дело, — возразил Стрешнев.

   — Правду он байт, — поддержал его Хитрово.

   — Коли так, я сам-друг его порешу, — рассердился Алмаз.

   — Немытое ты рыло, не дадим мы его порешить, а тебя порешим, — разгорячился Стрешнев.

   — А вот что я скажу, — молвил Хитрово, — пойдём мы скоро мимо моего-то дома, и я зайду да тётушку свою и пошлю к царице: дескать, поп Берендяй поплёлся в Алексеевский, а вы тем часом за ним идите да ждите у Алексеевской: тётушка туда зайдёт за вами.

__________

Несмотря на то что был поздний вечер, встревоженный гнусным доносом царь и царица подъехали к Алексеевскому монастырю, вышли из экипажа и прямо пошли к Татьяне Михайловне. Дверь с лестницы, ведшей к ней, была открыта, а сама лестница освещена.

Они вбежали по ней и постучали в дверь: отворила её служка царевны.