Патриарх Никон

Более всего она боялась последнего, а потому послала за боярыней Хитрово.

Свояченица тотчас явилась. Царица поручила ей через сына узнать мысль Стрешнева.

   — Я уже узнала, прежде чем говорила с тобой, царица, — сказала та, — он обеими руками возьмёт её, лишь бы та не заупрямилась.

   — Да как та может и как посмеет... да ведь она Христова невеста навек, коли теперь не возьмёт судьбу.

   — Позволишь, великая государыня, быть у неё — я и поеду.

Царица разрешила ей. Она поднялась с места, поцеловала руку Марьи Ильиничны и ушла.

Когда она приехала к царевне Татьяне Михайловне, та тотчас её приняла: она только что пришла от вечерни и переодевалась. Она обняла родственницу и, поцеловавшись с нею, усадила её на мягкий топчан.

Хитрово политично начала ей говорить о скуке одиночной жизни, о необходимости каждому человеку составить семью, иметь детей.

Царевна на это отвечала, что в её возрасте — ей слишком за двадцать — пора уж и не думать об этом. Дни её молодости прошли; при покойном отце, когда князь Ситцкий к ней сватался, его прогнали; а после она никого не любила и любить не желала. Да женихов для себя она не видит из своей молодёжи, которую она знает.

Хитрово указала ей тогда на Родиона Стрешнева.

Царевна вспыхнула.

   — Не я буду ему жена, а мои вотчины, поместья и моё добро и злато. Почему он не сватался ко мне, когда казна у него была богата? Притом он мне троюродный, и я за него замуж не пойду — греха на душу свою и на детей и внуков не возьму.

Хитрово объяснила ей тогда, что она получит разрешение собора и патриарха Никона.

Царевна рассердилась и взволнованным голосом произнесла:

   — Не может быть... Патриарх не примет на свою душу такой грех... К тому же собор не может меня приневолить ко греху.

   — Видишь ли, — возразила боярыня, — они и не будут приневоливать, патриарх сказал только царице: я-де не буду перечить, коль молодые подадут мне и собору челобитню... пущай грех будет на них.

   — Он и прав, можно нешто кого-либо принудить ко греху, да ещё кто? Священный собор. А я челобитню не подам — мне вера моя дорога, и я не басурманка, не татарка, не лютеранка — за родича не выйду, пущай хоша и голову рубят... Пущай выдаёт меня царь за немца, крещёного жида аль татарина, но не за родича. Тут кровь одна — что брат, что сестра; да в сотом колене она отзовётся за грехи родителей и не будет мне покоя ни на этом, ни на том свете, и буду я видеть в аду мучения своих детей и внуков: будет эта мука вечная, безысходная, лютая... Нет, не могу и не хочу, так и скажи, боярыня, царице.

   — И не смею, родненькая, да она с глаз меня прогонит... Уж прошу я тебя... не отказывайся... ведь молодец-то Родивон Матвеевич, богатырь...

   — Пущай богатырь для других, не для меня.

   — Красавец...

   — Пущай красавец для другой.

   — Так твой ответ?

   — Слышала, бояр(ыня...

С этими словами царевна поднялась с места.

Хитрово злобно поцеловалась, как-то дико оглядела её комнату — не заметит ли она чего-либо подозрительного, чтобы у царицы почесать на её счёт язычок, и поспешно удалилась.

Едва она ушла, как царевна заплакала, бросилась на колени и начала молиться, чтобы чаша сия миновала её.

XLIII ЦАРЕВНА ТАТЬЯНА

На дворе стоит майский день. Московские сады, или, как их тогда называли, огороды, которые были там обильны в то время, в цвету, и аромат идёт от них по улицам.

В саду Алексеевского монастыря в это время тоже прекрасно, и царевна Татьяна, большая любительница цветов, ухаживала в небольшом своём садике за незатейливыми своими гвоздиками, ноготками, вдовушками, левкоями и васильками.

Поливает она свои цветочки, вырывает из кустов сорные травки, а мысли её далеко: она думает о том, который составляет все её помышления, всю её жизнь. И тот, кого она обожает, не только не может принадлежать ей, но страшно даже сказать кому-нибудь, кто он... Между тем он у всех на устах, все говорят об его уме и способностях, об его честности и бескорыстии; имеет он и врагов, и завистников, но и те сознают, что одному ему обязана Русь своим возвеличением, славою и присоединением Малороссии, и завоеванием Белоруссии. Даже и видится она с ним редко, а если это случится, то так таинственно, с такою опасностью, что каждый раз сердце её замирает, и она умоляет его более не посещать её; а когда он на несколько минут потом опоздает, сердце у неё разрывается на части и минуты ожидания точно ад кромешный.

Думает так царевна и вдруг слышит голос:

   — Прекрасная царевна.

Голос знакомый; царевна вздрагивает и оглядывается, перед нею стоит черничка.

   — Не узнаешь меня, царевна?

И с этими словами черница откидывает своё покрывало.

   — Мама Натя! — вскрикивает царевна, обнимая и целуя её горячо. — Где была, где пропадала... Мы тебя давно уж оплакиваем... Идём ко мне в хоромы... расскажешь всё.

   — По монастырям... по скитам ходила.

Она вошла в хоромы, царевна усадила гостью в своей опочивальне и не могла на неё наглядеться.

Та немного загорела, и лицо от воздуха огрубело, но та же энергия, тот же ум в лице и в глазах.

   — А я у тебя уж была раз, — говорит мама Натя.

   — Когда?