Патриарх Никон

Гости собрались в передней (приёмная) барича и сидят они кто на чём: здесь и скамьи, обложенные мягкими подушками, и татарские топчаны, покрытые дорогими коврами, и стулья с подушками, а сам хозяин с балалайкой в руке посреди горницы; затянет он песню, а те хором и подхватят.

Но вот кто-то подъехал к крыльцу.

   — Думный дьяк Алмаз Иванов, — вскрикивает стоявший у окна молодец.

   — Боярину Алмазу, слава! — затягивает Стрешнев, и все подхватывают.

   — Ишь ты как разгорланились, — затыкая уши, говорил Алмаз, закадычный друг и собутыльник Стрешнева, отпуская низкий поклон всем присутствующим.

   — Откелева? — спрашивает Стрешнев.

   — Оттелева, — отвечает Алмаз.

   — Знамо; а поп Берендяй? — продолжал Стрешнев.

   — Байт, не должай, и нагородил батюшке всяку всячину из святых отец и из псалтири, и покончил притчей о блудном сыне.

   — Ханжа, пустосвят! — процедил сквозь зубы Стрешнев и, ударив в балалайку, затянул:

Уж как на Москве,
На Москве-то матушке,
Ходит сын боярский,
Ходит, ходит сын боярский Козырем да гоголем,
Ловит, ловит он молодушек...

   — То-то люли, ай да люли, сын боярский, — подхватил хор.

   — Таперя идём глядеть медведя, — сказал Стрешнев, бросая балалайку на стул.

Он направился на парадное крыльцо, выходившее в сад; там уж собралась вся дворня поглядеть на цыгана и цыганку, пришедших с медведем.

Поклонился цыган низко и произнёс обычное:

   — А ну-ка, Мишка, встань, подымись, с боку на бок перевались, боярам и дворянам поклонись.

После поклона Мишки велел он ему проделать разные штуки: как дети горох воруют; как бабы на барщину идут и возвращаются домой и тому подобное.

   — Ну, — сказал тогда Стрешнев, — медведь-то у тебя редкостный. Я куплю его у тебя. А пса сумеешь научить?

   — Сумею, — отвечал цыган, — только годика два, аль три придётся с ним промаяться.

   — Хорошо, ступай в людскую и оставайся у меня.

   — Да я со старухой, — робко заметил цыган.

   — Я пойду в другую сторону, — возразила старуха.

   — Отчего, и ты оставайся, у нас и на тебя станет хлеба-соли, — обиделся Стрешнев.

   — Напрасно серчаешь, боярин, а вот за ласку и милость твою дай погадаю, жалеть не будешь, всю жизнь вспомянешь.

И с этими словами цыганка взобралась на крыльцо и взяла Стрешнева руку.

   — Много тебе счастья, — заболтала она, — много у тебя и золота, и добра всякого, но голубки Бог не дал, а тратишь только ты молодечество, и детей у тебя нетути и не будет их, коли не женишься... скоро не будет у тебя кому поминки по тебе справлять, и будешь ты на том свете, боярин, и томиться, и журиться — зачем-де не женился спозаранку, зачем и молодость, и молодецкую силу потратил, а пташечки златокрылышки, не то, что ласточки, касаточки домовитые. Прости, боярин, не я, а судьба твоя говорит, и на руке твоей Бог начертал твои дела и твою будущность: судьбы не минешь и конём не объедешь.

Окончив этим, цыганка низко поклонилась господам и сошла с крыльца. Она простилась с цыганом и торопливо ушла, а товарищ её повёл медведя на барскую дворню.

Слова цыганки смутили Стрешнева, — она как будто отгадала все его мысли, терзавшие его неоднократно. Заметив это, Алмаз Иванов весело произнёс:

   — У меня петухи поют уж не впервой...

   — Прикажи, любезный друг, дворецкому подать обед, — отвечал Стрешнев, направляясь в хоромы.

Обед шёл весело и шумно; шутили, острили, говорили здравицы, но, по русскому исконному обычаю, песни не пелись.

После обеда лошади хозяина и гостей были поданы, и они огромным поездом полетели по Москве; в Сокольниках они пошли смотреть кулачный бой.

Собралось много люду и дворянского, и купеческого, и жильцов.

На бой вышли богатыри Иван Митяев и Василий Парфенов, купеческие дети.

Стал на бой глядеть и Стрешнев со своими молодцами.

Поборол и сбил Иван Митяев своего противника и выступил точно петухом и молвил народу:

   — А давайте, господа честные, ещё кого ни на есть, богатыря, молодчика, купеческого сынка аль дворянчика, и его скручу в три погибели, изогну из него дугу для мово коня.

   — Скрути-ка, купец-молодец, да не сына купеческого, а дворянского, — выступил Стрешнев.

У его товарищей руки опустились.

Царь не жаловал кулачных боев, и патриарх Иоасаф запретил их, а тут царский троюродный брат, да с кем, с купеческим сыном.

Хотел было Алмаз Иванов заговорить, да царский окольничий успел уж сбросить опашень и начал готовиться к бою.

Стали бойцы друг против друга и, по обычаю боя, Митяев, как вызвавший, должен был первый подвергнуться удару, а там уже действовать.

Стрешнев наступил на него и ударил в грудь; Митяев пошатнулся, но собрался с силами и вместо того, чтобы ударить в грудь, ударил его немного в сторону от виска: повалился Стрешнев с ног без чувств, да и противник его постоял с минуту и грохнулся мёртвый оземь.

   — Боярину Стрешневу слава! — закричали было его товарищи.

   — Исполать деспода, — пропищал кто-то в народе.

Да дело плохо, — один лежал мёртвым, другой — без чувств, да в присутствии думного дьяка Алмаза, и этот совершенно растерялся.