Патриархальный город

Пальто его лишь недавно извлекли из брашовского сундука, и, как ни старалась госпожа Ветурия его проветрить, оно все еще хранило запах нафталина, листового табака, пачулей и желтого донника. Но запах этот вызывал не раздражение, а, напротив, добавлял к облику скромного и опрятного старичка неуловимый оттенок благородства. Окружал его словно ореолом благопристойной бедности.

Иордэкел повернулся к Тудору Стоенеску-Стояну и заговорил вполголоса, как разговаривают глухие, привыкшие понимать собеседника не со слуха, а по движению губ:

— Прежде всего простите, что я заставил вас прийти в неурочный час по этой мерзкой погоде. Я пригласил вас потому, что сейчас в кафетерии пусто и мы сможем поговорить без помех… Дело весьма деликатное. И, если у вас хватит терпения дослушать до конца, вы поймете, что я имею в виду. А потом скажете — согласны или нет. Если откажетесь, я не обижусь.

— Как можно! — запротестовал Тудор Стоенеску-Стоян. — Об отказе, господин Иордэкел, не может быть и речи. Вам, я думаю, в нашем городе никто еще не отказывал.

Иордэкел Пэун пригладил мягкие белые волосы и снисходительно улыбнулся, должно быть, что-то припомнив:

— Позвольте судить об этом мне. Но поскольку я в это никого не посвящаю, можете оставаться при своем мнении. Если я правильно расслышал, вы сказали «наш город». Это меня радует. Я делаю отсюда вывод, что не ошибся, обратившись к вам, а не к кому-нибудь другому. Вы наш — но вы новичок. Иначе говоря, не замешаны в здешних интригах. Пока что остались в стороне. Такой человек мне и нужен.

— К вашим услугам, господин Иордэкел. Телом и душою.

— С меня достаточно души! Стало быть, приступим. Мне придется начать несколько издалека. Сейчас вы поймете почему. Скажите мне откровенно: что вы думаете о Кристине Мадольской?

— Я ничего о ней не думаю, господин Иордэкел. Нет повода. Я не знаком с ней. Могу сказать только, что видел вместе с другими, как она каждый день в один и тот же час выезжает на прогулку в своей двухместной карете.

— Ваш ответ меня успокоил… — с облегчением вздохнул Иордэкел Пэун. — Я опасался, не сложилось ли у вас предвзятого мнения, скажем, на основании рассказов Пику Хартулара. Он ее не щадит, как, впрочем, не щадит никого. Ради забавного анекдота, приправленного каплей яда, лучших друзей не пожалеет — таких, как вы, Григоре, Тави, — что уж говорить о Кристине Мадольской, несчастном существе, у которого на целом свете никого нет. А если бы и у вас сложилось о ней такое же мнение, мне оставалось бы думать, что и сам я кажусь вам чудаком, коли уж ее все считают сумасшедшей старухой. И тогда разговаривать нам было бы не о чем… А теперь скажите: что вы думаете о Султане Кэлиман?

— А это имя я вообще впервые слышу.

— Удивительно! Признаюсь вам, это удивительно. Что вы ее не видали, это понятно… Ее трудно увидеть. У нее нет двухместной кареты, чтобы разъезжать по Большой улице каждый день в один и тот же час. Но что при вас о ней никто ни разу не упомянул, это меня удивляет. Я-то знаю, какая жестокая у наших горожан память, когда речь идет о событиях безобразных, злых или печальных. А между этими двумя старухами, стоящими одною ногой в могиле, было и остается много чего некрасивого, злого и печального… Вот люди и рады. Есть о чем посудачить. Над чем посмеяться. А тут является Пику и подливает масла в огонь. И пескари хихикают целую неделю. Меня такие вещи удручают.

Иордэкел Пэун замолчал и стал скручивать сигарету, подсыпая табаку из изящной табакерки русского серебра.

Потом заговорил снова: