Патриот

– Интересно, – осторожно говорит он. – Если честно, я об этом как-то даже и не думал…

– Думать – бесполезно, – отвечает Знаев. – Понимание приходит через чувства. Умом понять ничего нельзя. Только нервами. Просто не думай про меня, как про несчастного. Ни одного часа в своей жизни я не был несчастным. Я просто не знаю, что это такое. Я – великий фартовый парень. Я до сих пор не решил, как к этому относиться, кого благодарить. Бога? Историю? Собственную счастливую звезду? Могу сказать одно: машина времени существует. Она реальна, она работает. И билетики на экспресс раздают бесплатно. Поэтому, когда кто-то, твой друг или знакомый, скажет тебе, что моё поколение, рождённое в Советском Союзе, надломлено – рассмейся такому человеку в лицо, потому что ничего нелепее такого утверждения не бывает. И перескажи ему то, что я сказал тебе.

Сергей Сергеевич ничего не отвечает. Видимо, на него обрушилось слишком много новой информации. Он честно задумывается, и его розовый юношеский лоб прорезает честная морщина.

– Ты всё понял? – спрашивает Знаев.

– Да.

– Про деньги – тоже понял?

– Да.

– Тогда я пойду. Прощай. Не знаю, когда увидимся. Я уеду. На какое-то время. Когда вернусь – ты уже будешь настоящим голландским студентом. Как Пётр I… И ещё одно. У тебя есть старший брат. Виталий. Он позвонит тебе или напишет. Общайся с ним. Это никогда не повредит. Братья всё-таки…

Знаев специально крепко бьёт мальчишку ладонью по плечу и уходит, распахнув дверь на всю ширину.

В коридоре пусто. Откуда-то плывёт песенка Леонарда Коэна. Сын не вышел проводить отца, но отец не в претензии.

Вероника появляется, как добрая фея, соткавшись из воздуха, с аристократической улыбкой. Её сын, подросток, в окружении своих мячиков, фантастических журналов, черепашек-ниндзя и учебников смотрелся сущим ребёнком – зато его мать на фоне настежь распахнутых дубовых дверей и залитых солнцем коридоров выступает как благополучная, уверенная в себе королева.

– Уезжаешь?

– Да, – отвечает Знаев, и небрежно бросает тощий портфель к стене.

– Кофе на дорогу?

Знаев шагает в кухню. Здесь царит громадный двустворчатый холодильник с полированной поверхностью, в которой можно отразиться, как в кривом зеркале, в виде изогнутого, пародийно оскаленного монстра. Присутствуют также полевые цветы в вазе, миленькие занавесочки и деревянная маска баронга, инонезийского духа, над большим прочным столом. Гость садится на табурет возле окна и вместо ответа объявляет:

– Я дал мальчишке денег. Немного… Но и не мало. Вам хватит на год жизни.

Вероника тревожно взмахивает накрашенными ресницами.

– Боже мой. Сколько ты ему дал?

– Вот столько, – отвечает Знаев, взвешивая ладонями фрагмент пустоты объёмом с человеческую голову.

Вероника вздрагивает, шепчет тревожные междометия, даже, кажется, матерные, и делает движение, чтобы выйти из кухни, побежать к сыну, упредить, защитить от соблазна, – но Знаев успевает удержать её за запястье. Она оборачивается, смотрит с раздражением, почти враждебно. Знаеву, впрочем, всё равно. Он не разжимает пальцев, тянет женщину назад. Это нетрудно, в ней едва шестьдесят килограммов. Может быть, в какую-то секунду ей кажется, что гость собирается усадить её к себе на колени. Знаев ослабляет усилие и просит, понизив голос:

– Подожди. Пожалуйста. Парень всё решит сам.

И разжимает пальцы. Женщина отстраняется с облегчением.

– Надо было сказать мне! – яростно шепчет она.

– Вот, – мирно отвечает Знаев. – Сказал. У мальчика есть мешок денег. Под кроватью лежит.

Она недовольно хмурится. Сходство с королевой пропадает.

Знаев пьёт кофе и находит его превосходным.

– Не злись, – говорит он. – Но это важно. Деньги предназначены лично ему. Конечно, он отдаст их матери.

– Разумеется, – отвечает Вероника. – Но надо было предупредить! Он ещё совсем ребёнок!

– Вот: я сделал так, чтоб он немного повзрослел.

– А что, вообще, происходит? Почему деньги? Зачем? Мы тебя не просили. У нас есть свои деньги.

– Я вижу, – говорит Знаев. – По квартире понятно.

Вероника успокаивается, улыбается хладнокровно и снова становится похожа на королеву.

– Квартира появилась случайно. Бабушка умерла. Две комнаты на Таганке превратились в четыре в Солнцево. Когда мы уедем, я сдам эту квартиру.

– На жизнь в Европе тебе не хватит.

– Ничего, – уверенно говорит Вероника. – Как-нибудь выкручусь. Хочешь, я сдам квартиру – тебе?

Знаев смеётся. Несильное, но ощутимое враждебное электричество, минуту назад гудевшее между ними, пропадает, они снова – добрые приятели, бывшие любовники, родители общего ребёнка.

– Москва меня больше не любит, – признаётся Знаев. – Я не хочу тут жить. Я вижу везде только чертей и нищих попрошаек.

– Между прочим, я тоже, – говорит Вероника. – И уже давно.

Она молчит, смотрит немного стеснительно.

– Хочешь поехать с нами?

Знаев не чувствует удивления – может быть, он подсознательно предполагал что-то подобное.

– В город Утрехт?

– Да, – говорит Вероника. – Чтоб ты знал, Серёжа от тебя в восторге. Ему было бы хорошо с тобой.