Патриот

– Ладно. Раз пошли такие откровения – тогда и я скажу. Твоя любовь никогда не начиналась. Ты вообще любить не умеешь. И не умел. И это было для меня страшное разочарование. Ты говорил, что любишь. Даже, помню, цветы дарил. Но из этого ничего не следовало. Ты не жил ради меня, не учитывал меня в своих планах. Ты во мне не растворялся. А кто любит – тот растворяется в любимом человеке, хотя бы какой-то своей частью. А ты занимался только работой. Но даже себя ты не любил, потому что если бы любил – не убивался бы с утра до ночи в своём банке, будь он проклят. Ты заговорил про любовь – но ты ничего про это не знаешь, ты не жил чувствами никогда. Не обманывай себя. Какая любовь? Ты – сумасшедший псих. Ты говоришь, что живёшь несколько жизней, меняешься, – ничего подобного. Ты всегда был одинаковый. Безумный, худой и дёрганый. Очнись, Знаев, откуда в тебе любовь? Тебя – обокрали! Ты – неполноценнный! Когда мы развелись, я была рада! Я освободилась! У меня появился другой человек, он ничего особенного не делал, он вообще был лох, простолюдин, какой-то крепкий хозяйственник, прости господи… Он Григория Лепса слушал, и конец галстука заправлял под ремень! А мне было всё равно! Потому что он обо мне думал! Он мне звонил по пять раз в день! Он меня ревновал! Я была с ним счастлива!

Она осеклась, очевидно, сообразив, что говорит слишком громко и нервно.

– И куда же он делся? – осведомился Знаев.

– Никуда не делся, – ответила Камилла. – Он мой муж. Насчёт галстука я его давно просветила. Григория Лепса он отстоял, но неважно.

– А, так это он, – пробормотал Знаев. – Какой же он крепкий хозяйственник? Я про него слышал, он подряд три фабрики обанкротил…

– А мне всё равно, – сказала Камилла, цинично усмехаясь. – У нас всю страну три раза обанкротили. Мне неважно. Мне надо, чтоб меня любили. Наша страна вообще не хозяйством держится. И не фабриками. И не банками. И не деньгами. А только любовью. Жаль, что ты не понял это раньше, Знаев. Никому тут не нужна твоя работа. Вот это твоё проклятое созидание – оно никому неинтересно. Оно никого не делает счастливым. Где твой банк, который ты созидал, весь в истериках? Где твоя семья? Где твой сын единственный?

Знаев хотел было вставить, что сын – не единственный; но вовремя прикусил язык. Но ответить хотелось, и он спросил:

– Наша страна? Ты сказала «наша страна»?

– Да. А что?

– Раньше ты говорила «эта страна». Ты что, теперь – патриотка?

– Конечно, – с вызовом сказала Камилла. – Я люблю свою страну. Я же – женщина. Мне важно понимать, что меня, случись что, защитят. Мне нравится, что у нас есть армия, что мужики не разучились воевать.

– Десять лет назад ты говорила по-другому.

– Десять лет назад, – ответила Камилла, – я сама была другая. Жизнь изменилась, и я изменилась. Все умные люди изменились. И только ты, Знаев, остался на том же месте. Давай, иди. Не могу на тебя смотреть. До свидания. Ты всю жизнь работал – вот иди и работай.

Знаев кивнул, встал и вышел.

«Удивительно, – подумал, – как я прожил с ней столько лет? Любил, наверное. Сам только что сказал, что любил. Что всё было всерьёз, крепко. До крови было. А потом – раз, накатила волна, и слизала. Время – как океан. Налетает шторм – и сносит в чёрную бездну всё, что построил слабый человек».

В дверях столкнулся с очередной нянькой, влекущей за руку маленькую румяную девочку, возбуждённую, нарядную. Посторонился, придержал дверь.

Два сына есть, а дочери нет; может, теперь дочь родить? Может, не ездить никуда?

52

Телогрейки были готовы. Знаев надеялся, что Серафима лично привезёт ему товар и презентует торжественно, под звон бокалов и светский трёп; однако рациональная девушка-дизайнер предложила ему связаться с непосредственным исполнителем, швеёй-надомницей по имени Олеся, и забрать вещи самостоятельно. Слегка разочарованный Знаев набрал номер Олеси и выслушал длинный, с творожным белорусским акцентом, монолог; швея проживала в Тёплом Стане, была загружена заказами «по самые гланды» (у неё прозвучало «хланды»), и именно сегодня на весь день уехала «насчёт тканей», но предлагала в качестве бесплатного курьера услуги собственного мужа. Скрипнув зубами, Знаев дозвонился до швейного мужа, который тоже оказался трезвомыслящим мужчиной и категорически не пожелал ехать в центр города, в середине дня, через заторы; в итоге уговорились встретиться равноудалённо, в Новых Черёмушках.

На переговоры ушло почти полчаса. Оба супруга произвели впечатление людей, не делающих ни одного лишнего движения.

В назначенное время на заполненной на три четверти парковке торгового центра «Капитолий» возле машины Знаева остановился потёртый японский минивэн, и на асфальт спрыгнул, громко щёлкнув сандалиями, лохматый и бородатый жилистый швейный муж, ровесник Знаева или чуть моложе, с острыми плечами, в убитых джинсах, не слишком ловко облегавших тощие чресла.

Знаев вышел, пожал узкую горячую руку.

– Смотреть будете? – осведомился швейный муж с интеллигентной интонацией.