Патриот

Вспомнил, как однажды, в самом начале самых первых лет становления отечественной феодально-финансовой системы, двадцатидвухлетним начинающим бизнесменом он угодил под следствие как соучастник разбойного нападения: купил полтонны дагестанского коньяка, товар оказался краденый, взяли всех. Нервные сыщики три часа допрашивали Знаева, затем сообщили, что «повезут в лес мудохать». Пересмеивались, потирали руки. Один сказал: «Я позову Петровича, он это любит», – и ушёл. Знаева вывели, скованного, дрожащего от гнева и отчаяния, во дворе затолкали в машину, завели её; ходили вокруг, покуривая; заглушили мотор, экономя бензин, и опять ходили, обмениваясь возгласами: «Поехали барыгу мудохать», «Научим жизни», «Щас всё будет». Таинственный Петрович так и не появился. Через час вытащили из автомобиля, отвели в кабинет, вручили не сильно разборчивый протокол и отпустили. Мудохать, видимо, и не собирались: пугали. Или, может быть, действительно пожалели бензин. Неважно. Теперь, спустя два десятилетия, Знаев думал про тех ментов как про настоящих: они были крутые, злые, бешеные, голодные, а эти – казались слишком спокойными, слишком чисто выбритыми, скучно сопящими. Функционеры.

Оба вскоре вытащили из карманов смартфоны и углубились в изучение картинок на поцарапанных экранчиках.

Когда привезли, когда вместо грубого подхвата под локоть Знаева только вежливо поманили – «пойдёмте с нами», он понял: не арестовали, не посадят, не так всё страшно.

Пока шли по коридорам, один из двоих незаметно отрулил в боковой проход. Остался второй, мальчишка-опер. Постучал большим розовым кулаком в дверь, распахнул перед клиентом.

– Заходите, пожалуйста.

– Пожалуйста, – ответил Знаев, заставив себя беззаботно улыбнуться.

В душной комнате на одно окно сидели за двумя скромными столами два прокурора в синих красивых кителях: худой и потолще.

Мальчишка-опер, впустив Знаева, сам вошёл и по-хозяйски сел за третий стол.

Все трое тут же стали рассматривать гостя с ног до головы.

– Сергей Витальевич? – значительно произнёс прокурор потолще.

– Так точно.

– Присядьте.

– С удовольствием.

Тощий прокурорчик положил перед толстым пухлую папку, заложенную карандашом, и раскрыл.

– Значит, говорите, «с удовольствием», – пробормотал толстый. – Удовольствие – это хорошо… Это мы любим… Вам знакомы граждане Солодюк и Заварухин?

– Знакомы, – тут же ответил Знаев. – Оба – козлы поганые.

– Давайте без ругани, – резко сказал мальчишка-опер.

– Я бы рад, – сердечно ответил Знаев. – Но это не ругань. Это истина. Объективная реальность, данная нам в ощущениях. Они – поганые козлы. Оба мне должны. С обоими я разбираюсь в суде.

– Понятно, – сказал тощий прокурорчик, мирно улыбнувшись. – Но у нас есть заявления. Написанные указанными гражданами. Мы проверили эти заявления и по результатам возбудили уголовное дело. Вот – постановление. Ознакомьтесь и распишитесь.

Протянул лист бумаги с грозным грифом – совсем новый, ни залома, ни вмятинки, распечатанный, безусловно, едва десять минут назад.

– В чём обвиняете? – спросил Знаев.

– Там написано. Читайте.

– Незаконное предпринимательство, – послушно прочитал Знаев вслух. – Незаконная банковская деятельность… Легализация преступных доходов… Фиктивное банкротство… Уклонение от уплаты налогов… – Он посмотрел по очереди на всех троих. – Тут потянет на три расстрела!

– Вы, я вижу, весёлый человек, – строго сказал толстый прокурор. – Обратите внимание, статьи все – экономические. Мы так специально сделали. Жест доброй воли. Вы к нам – с удовольствием, и мы к вам так же.

– За доброту спасибо, – сказал Знаев. – А в чём она? Доброта?

– А доброта, – недобро ответил толстый прокурор, – в том, что ваши действия подпадают под обвинение в мошенничестве. А это – тяжкое преступление! Совсем другая статья. Из другой главы Кодекса. По обвинению в мошенничестве мы в любой момент поместим вас в следственный изолятор. Там сидеть удовольствия мало.

– Согласен, – сказал Знаев. – Изолятор. Конечно.

Обернулся на мальчишку-опера, который сверлил его грозным взглядом. «А куда ему деваться? – Подумал Знаев. – В столь юные годы, с таким румянцем – только изображать бровями и глазами безжалостную непреклонность».