Паучиха. Личное дело майора Самоваровой

Особо голосил тот, который лишил ее девственности и заразил гонореей — «золотой» мальчик-студент, сын дипломата, который вместе с другом подснял ее с подружкой на дороге. Инфанта вытащила изо рта налипшую на губу маску.

Бетонный потолок озарил всполох салюта, хоровод исчез, и в центре круга появился разодетый, как браток из начала девяностых, бизнесмен Заплечный. На нем был малиновый пиджак, на груди — тяжелая золотая цепь с внушительного размера крестом.

В глазах Юрия Александровича застыл животный страх.

Бросив на асфальт ее трудовую книжку и угрожая ей разоблачением, он исчез.

Замелькали съемные, с зияющими голодной пустотой холодильниками и разводами на потолках хаты; квартирные хозяйки — недавно схоронившие бабку или родителей — занудные семейные матроны, и снова мужчины — глупые, падкие на лесть. Живущие одним днем щедрые блатные, нагловатые менты, чистенькие менеджеры, случайные лошки.

Каждый, стараясь перещеголять предыдущего, выкрикивал о себе что-то душевное и жалобное.

Их образы слились в один — тучный, облаченный в расшитую золотом рясу.

Бородатый моложавый батюшка изрек сластолюбивым, кроваво-красным ртом: «Сила твоя дьявола. Терпи. Молчи. Молись. Исповедуйся».

И вновь закружился хоровод — Виолетка, Петя, Максим, Игорь Петрович, деканша.

Из шеи деканши выпирал огромный зоб, а на груди болталась веревочная петля.

— Я задыхаюсь, помоги! — протягивала она измазанные землей руки.

— Кыш! — притопнула ногой Инфанта.

Когда все, кроме деканши, исчезли, появилась все еще красивая, похожая на возрастную итальянскую актрису, тварь. Она подкралась к деканше сзади и дернула веревку за свисающий с шеи конец.

Когда диск заиграл по третьему кругу, под ногами Инфанты успело образовалось сплошное кровавое месиво, размазанное по толстой рулонной пленке.

Настало время огня.

* * *

Инфанта поднялась в каморку Жаруа.

На стуле, стоявшем возле узкой кровати, сколоченной кем-то из строителей, делавших хозяйке ремонт, висели брюки пса, на гвоздике за дверью — его единственная черная дырявая куртка, в которой она подобрала его на вокзале.

Напялив на себя штаны и куртку, Инфанта спустилась вниз.

В одном из кухонных шкафчиков отыскалась бутылка коньяка.

Выпив залпом полстакана и подвязав бечевкой спадающие штаны, она вышла на участок.

Дров в небольшом сарайчике, прошедшей весной сколоченном псом на дальнем конце участка, оказалось в достатке.

Разложенные в аккуратные рядочки, они, к счастью, не отсырели.

Мужик, чей участок располагался за общим забором, жил в городе и заезжал в коттедж только на длинные выходные — на майские или новогодние праздники.

Дождавшись, пока поленья в чугунке под чаном как следуют разгорятся, Инфанта вернулась в дом.

Надела резиновые хозяйственные перчатки и, засунув несколько мешков для мусора один в другой, отправилась в подвал за первой партией останков.

Время летело незаметно.

К вечеру на улице ощутимо похолодало.

Ноябрьский колючий ветер сурово дышал зимой. Немые свидетели — сосны склонили головы и глядели не то осуждающе, не то с состраданием.

Размер чугунка оказался удручающе мал.

Недолго думая, Инфанта вывалила содержимое мешка в пустой чан и обложила останки поленьями и щепой.

Сжигать надо было понемногу, иначе соседи учуют специфический запах.

Когда первая партия разгорелась, Инфанта, успев изрядно промерзнуть, вернулась в дом за коньяком.

Закинув вторую партию, вышла за калитку.

Обоняние — ее наказание, оно всегда было чересчур острым, улавливало мельчайшие оттенки запахов.

Глядя под ноги, она послонялась возле ближайших домов и убедилась, что с участка тянет дымом: тугим, дубовым, с легкой примесью мяса, как если бы здесь жарили шашлык.

Вернувшись, закинула в чан третью партию, затем спустилась в подвал, прихватив с собой ведро, хлорку и кучу разномастных тряпок.

Разложив останки по трем пакетам для мусора, тщательно вымыла стены и пол.

Запах хлорки привычно успокаивал. Закидывая в огонь следующие партии, она, хлебнув коньяка, возвращалась в подвал и, щедро разведя в воде хлорку, тщательно оттирала склизкий бетонный пол.

Ближе к полуночи сожгла и голову, засунув ее, расплющенную топором, не в чан, а прямо в чугунку.

Она почему-то была уверена, что мозги должны пахнуть чем-то особенным.

А что касалось сердца…

В кровавом месиве его уже было не сыскать.

Последними сожгла вещи: свои трусы и лифчик, куртку и брюки Жаруа.

Окровавленные мусорные мешки и пленку решила утром вывезти на свалку в паре километров от поселка.

Закончила уже под утро.

И только когда залезла в душ, почувствовала, как все тело, пронизанное невероятной усталостью, заныло, заорало нестерпимой болью, будто хотело быстрее выпустить из себя измученную, выжженую огнем душу.

Завернувшись в махровое полотенце и не включая в спальне свет, она рухнула ничком на кровать.

Около одиннадцати утра разбудил нахальный, громкий звонок в домофон.

Не ощущая ничего, кроме досады за то, что ее выдернули из тяжкого бесцветного забытья, Инфанта накинула халат и, с трудом передвигая по ступенькам затекшие от непривычной физической нагрузки ноги, спустилась вниз.