Пазл Горенштейна. Памятник неизвестному

Ф.Г. Я тут был чужой и там остался! Фальшивый воздух никуда не делся. В том смысле, что эмиграция увезла его с собой. Там была создана своя номенклатура, свои ряды. Я думаю, что мне перестройка дала очень многое. Тем людям, что были взяты на паек Запада, она дала гораздо меньше. По сути, ничего.

О.К. А вам что?

Ф.Г. Россия открыла меня. И дело не только в публикациях. Дело в престиже. Мне вообще было очень тяжело. Книги у меня не выходили. Первая страна, открывшая мои книги, – Франция, я считаю ее второй литературной родиной. Санкт-петербургская «Смена» напечатала интервью со мной и назвала «Вне процесса». Я – вне процесса. А писатели, которых вы называете прогрессивными, они дилетанты. Может быть, хорошие, искренние, но дилетанты. Было потеряно мастерство. Это шло по всем направлениям. Колбасу не умеют делать. Такая золотая колбаса была в России! Не умеют делать колбасу, туфли, не умеют рисовать картины, писать повести. Талантливые люди есть. Не может быть, чтоб их не было. Потеряно ремесло. Традиции потеряны. Потому что между традицией и новаторством все и происходит. Я написал большой кинороман о Шагале. Но ведь Шагал считал себя учеником Рембрандта. «Рембрандт меня любит», – повторял он. Модерн может существовать только как вариации классики. А когда потеряна классика, тогда вариации превращаются в какофонию.

О.К. Тогда кем вы себя ощущаете, наследником кого? От кого к вам идет традиция?

Ф.Г. Тут не прямой процесс. Конечно, от классики. Через классику – к западной литературе настоящей. И другой путь не «от», а «к»: к Библии как основе. Если мы читаем Толстого, то через него идем к Стендалю. Достоевский начинал, оказывается, как переводчик: переводил с французского «Евгению Гранде». Если мы читаем Толстого, Достоевского, Пушкина, значит, мы читаем и европейскую литературу, откуда они черпали.

(О.К. Возражая, защищая «отеческий воздух», называла имена и книги, он вяло отнекивался, что, дескать, все успеть прочесть нельзя, но я уже поняла его, как мне кажется. Это бурное отторжение от чего-то необходимо было ему в свое время, чтобы утвердиться на своем, отличном, отдельном, за чем последовало одиночество и – иной уровень сравнения. Навсегда живой осталась классика, интерес к тем, кто рядом, поблек. Что ж, каждый имеет право на свой путь и свои ориентиры.)

Ф.Г. Я читаю много, очень много. Но то, что мне необходимо как материалы по работе. Сейчас я пишу об Иване Грозном, и я специалист по Грозному. Когда я писал «Псалом», я был специалист по Библии. Умение читать – важнейшая вещь. Элемент культуры. Именно умение себя ограничивать и выбирать. Человек ведь может прочитать ограниченное количество книг всерьез.

О.К. Как вы отнеслись к тому, что происходило здесь в августовские дни?

Ф.Г. Как все! Я не знаю, что стояло за этим переворотом, но у меня, неинформированного человека, было одно чувство: просто Бог помог, огромная удача, что все так кончилось. Конечно, это могло отбросить страну, да и мир, далеко назад. И потом – «скажи мне, кто твой друг». Сразу Хусейн, арабские палестинцы, Кастро – вот кто их поддержал. Учитывая бесхарактерность, трусливость западной демократии, это могло превратиться в опасный узел…

О.К. В «Дневниках» Зинаиды Гиппиус 1914–1919 годов содержится такая же характеристика Запада.

Ф.Г. Это свойство каждого джентльмена: не хочется вмешиваться. Действительно, как вмешаешься? Любой хулиган, преступник всегда готов к поножовщине, к пролитию крови, а я иду и не хочу, чтоб меня трогали. Есть в этом какая-то психологическая правда. Но в этом и объяснение: сила любой преступной фигуры – в трусости обывателя. Три августовских дня показали, что они не так сильны, хотя поначалу было такое впечатление, будто значительная масса народа поддерживает их. Тут один из самых больших уроков. 1917 год произошел потому, что некому было дать отпор, было аморальное поведение лидеров других партий. Выбора не было. Эти нынешние танцы вокруг фигуры Николая Второго просто чудовищны. Нельзя оправдать жестокость по отношению к нему и к его семье, но делать из него святого, как это сделала церковь? Это не безвинная жертва, он во многом несет ответственность за то, что произошло. Группироваться вокруг его портретов! Я уж не говорю о Чехове: мог ли идти Чехов под портретом царя? Даже так называемый реакционер Достоевский никогда бы не пошел! Под портретом царя ходили черносотенцы. Попытки выдвинуть в противовес лидерам прошлого лидеров позапрошлого – опасный процесс, который обманывает, особенно молодых.

О.К. Чем это объясняется, по вашему мнению, обращение не вперед, а назад?