«Печаль моя светла…»

Когда туда вошел уже пожилой, но бодрый и приветливый рыжеватоволосый человек в очках и с усами, все вскочили и начали хлопать, что очень его смутило. Потом все успокоились, а он начал говорить неожиданно тихим голосом. Вот когда мы обрадовались, что сумели занять лучшие места: другие студенты потом жаловались, что многого не слышали. А мы… мы даже усмотрели трогательные веснушки на его руках и были рады своей расторопности. Но и наши товарищи впоследствии стали гораздо предусмотрительнее, и за первые места даже была определенная борьба с обидами. Наверное, две-три недели Борис Викторович (даже помню: по вторникам) читал лекции по бумажке явно пониженным и даже невыразительным голосом, пока один из наших мальчишек на перерыве не стащил у Бориса Викторовича из-под верхней части кафедры отпечатанные листочки, по которым он, честно говоря, просто бубнил свою лекцию. Придя на второй час, он пошарил под кафедрой, но их не нашел и, благодушно улыбнувшись в усы, вдруг поднял голову и продолжил лекцию громко, даже весело и выразительно. По окончании ее он засмеялся и сказал: «Ну а теперь отдавайте!» – и собрал свои листочки. После этого несостоявшегося конфуза Борис Викторович уже не позволял себе ориентироваться на записи (видимо, это были готовые наброски его книги), и его постоянная мудрая ирония, как и широчайшая эрудиция, больше не сдерживались рамками написанного текста и замечательно раскрывались в «свободном полете» его мысли. Мы ликовали, хотя первоначально были в ужасе от дерзкой выходки своего товарища.

В те времена история русского литературного языка делала только первые шаги. В ее основе лежали труды Б. В. Томашевского и В. В. Виноградова в первую очередь. Теоретические позиции этих ученых были несколько различны. Если Виноградов шел от стиля языка и стиля речи, то Томашевский исходил из понимания стиля как художественного средства воплощения авторского замысла и понимал стилистику художественной литературы как важнейшую часть поэтики. Свои оригинальные идеи Борис Викторович доносил в такой понятной форме, что студенты не особенно боялись зачета, но ходили совсем не из-за него, хотя оригинальное содержание этого авторского курса, конечно, нельзя было компенсировать в принципе. Но моих однокурсников больше всего привлекала слава знаменитого пушкиниста. Чуть ли не все знали, что он редактор самого известного однотомника Пушкина с любимыми всеми знакомыми иллюстрациями. Между тем, говорят, сам Томашевский морщился, когда слышал такие суждения: они достаточно резко сужали его исследовательские интересы. Ведь теория стиха, текстология и смежные проблемы лингвистики и литературоведения занимали его не меньше, чем пушкиноведение (по которому у него более двухсот работ).

И все же самым главным для меня всегда было то, что только благодаря Б. В. Томашевскому в отечественной пушкинистике не только установлен доказательный и достаточно точный корпус его текстов (отсечены приписываемые ему сочинения), но и реконструирован везде, где можно, их авторский вид, расшифрованы и досконально изучены авторские черновики, а при этом выработаны основные принципы и методы текстологии как точной науки (несколько раз даже изначальные текстологические предположения Бориса Викторовича нашли свое подтверждение в позднейших рукописных находках).

Помню, как в связи с этой славой мои однокурсники как-то пристали в коридоре к Борису Викторовичу с взбудоражившей их трактовкой другого нашего лектора Г. П. Макогоненко. (Он очень эмоционально и артистично доказывал утрату нравственности Татьяной Лариной, которая научилась лицемерить и, слушая Онегина, «не понимала или не хотела понимать, что речь идет о жизни и смерти»; ведь у Пушкина: «Но чтоб продлилась жизнь моя, / Я утром должен быть уверен, / Что с вами днем увижусь я».) Томашевский тогда хмыкнул в усы: «Гм… У него есть своя трактовка?» – и хитро оглядел нас. «А вы соображайте, внимательно пробежав весь текст: как и почему сам Пушкин относится к Татьяне? И думайте…»

К концу этого третьего семестра я в ожидании не самой трудной сессии вдруг расхрабрилась и решила сдать зачет досрочно, поскольку остро скучала по дому и по своему инструменту (до догадки дяди взять его в аренду). В связи с этим набралась нахальства и в сопровождении Майи Болденко робко обратилась к Борису Викторовичу с просьбой принять зачет пораньше. Он (разумеется, совсем не помнивший своей встречи со мной полуторагодичной давности) спокойно согласился и тут же стал объяснять свой домашний адрес (канал Грибоедова, 9) и описывать, как туда добраться. Очень оконфузилась при этом моя Майка (впрочем, тогда на ее месте могла оказаться и я, если бы не Виктор Матвеевич), сказав: «Да-да, там еще видна церквушка!», что не могло не рассмешить Томашевского. (Ведь речь шла о великолепном храме Воскресения Христова, или знаменитом Спасе на Крови, построенном по проекту Л. Бенуа на роковом месте убийства народовольцами Александра II Освободителя 1 марта 1881 года.)