«Печаль моя светла…»

Каким мне больше всего запомнился Георгий Пантелеймонович, которого наша «баба Леля» запросто называла Юрой? Это был жизнерадостный, величавый и импозантный красавец, всегда элегантный и практически всегда с сигарой во рту, который читал лекции очень запоминающимся образом. «Театр одного актера», от которого, казалось, он сам получал огромное удовольствие, был так насыщен эмоциональной и интеллектуальной энергией, что приходилось удивляться, как он порой выдерживает по расписанию две пары подряд! Так, мне на всю жизнь запомнилось, как во время уже упомянутой раньше его лекции по «Евгению Онегину» он не только невероятно артистически и эмоционально читал письмо влюбленного Онегина, не только страстно и негодующе обвинял несчастную Татьяну, научившуюся «лгать и лицемерить», в безнравственности, но и тряс стул, доказывая, что для полюбившего ее Онегина решается вопрос… жизни или смерти (слова эти говорил после намеренной паузы и страшным шепотом). Когда он стал объяснять, что невозможно зрелому человеку влюбиться в «нравственного эмбриона», некоторые девчонки приняли это на свой счет, а кое-кто заподозрил и автобиографический мотив.

«Дистанция огромного размера» в интеллектуальном и возрастном плане, которая разделяла наш юный контингент с Георгием Пантелеймоновичем, не давала нам шансов узнать о нем больше, хотя на этот счет все держали ушки на макушке. Однако от Елены Германовны я знала, что не всегда он был столь благополучен и где-то в середине 30-х годов она его, голодного студента, рыскающего в поисках заработка, не раз подкармливала за компанию со своим погибшим сыном, а иногда и другими его друзьями. И подкармливала-то не зря: почва оказалась благодатной, и устная история факультета впоследствии только укрепила славу о его душевном благородстве и роли храброго борца за правду. Он был защитником от произвола во все времена и на всех административных должностях, которые только можно было занимать в университете беспартийному, но неуемному и любимому коллегами работнику, позже представляя собой яркий тип либерала хрущевской «оттепели».

От Елены Германовны я слышала об одном эпизоде из его жизни, как мне кажется, очень характерном для его натуры. Речь идет о внезапном посещении старушки «Юрой» вместе с какой-то девушкой в мартовский день ее именин, когда он приехал к ней с шикарным джентльменским набором цветов, конфет и фруктов и, встав на одно колено, очень сердечно, хотя и полушутливо поблагодарил и поздравил, распив с ней, матерью погибшего старого друга, шампанское.

Уже много позже, читая мемуары блокадников, наткнулась на рассказ его жены Ольги Берггольц о том, как в блокадное время он, начальник литературного отдела Ленинградского радиокомитета в 1941–1942 годах, возвращаясь из фронтовых командировок, всегда привозил голодным женщинам-коллегам пусть совсем крошечные, но пищевые подарки – самое большое, что мог для них сделать. Саму поэтессу Ольгу Берггольц и даже некоторые ее строчки из пронзительных блокадных стихов я хорошо помню по встрече с читателями «Публички». Талантливая и худенькая женщина с короткой стрижкой и измученным лицом, оставившая мне на память свой автограф, у меня тогда, конечно, никак не ассоциировалась с Георгием Пантелеймоновичем.

И все же самой яркой звездой среди наших факультетских лекторов за все пять лет студенчества был, конечно, профессор Григорий Абрамович Бялый. Этому было множество причин. Во-первых, он читал нам ядерный курс русской классической литературы, точнее психологическую прозу XIX века, которая вошла в золотой фонд мировой культуры и была более всего интересна читателям всех возрастов. Во-вторых, именно тогда вследствие послабления идеологической линии советской власти «родился» и стал осваиваться в литературоведческой науке Ф. М. Достоевский, причем пионером в этом трудном прорыве стал Г. А. Бялый. Отсюда так высока была популярность его лекций в Ленинграде 50-х годов: актовый зал был переполнен студентами разных вузов и учителями, которые сидели на подоконниках, стояли или ставили стулья в проходах. В-третьих, Григорий Абрамович читал нам тогда не только Достоевского и Л. Толстого. Очень интересно представлял он Гаршина, Короленко, Надсона, вводя их в исторический контекст очищенными от вульгарной социологизации и извращений. Он представлял их слушателям просто как очень честных и искренних писателей, по природе своей склонных к разработке социальной проблематики, которая во все времена очень волновала деятелей отечественной культуры. Наконец, в-четвертых: наверное, не безрезультатно в молодости Григорий Абрамович учился актерскому мастерству, предполагая сначала посвятить себя театру. Его манера держаться была мастерски проста и естественна, и он, как никто, умел привлекать к себе внимание своих слушателей и крепко держать его без всяких излишеств.