Печальная история про Марфу и Марию

Борис (так звали жениха) взял длинный пычак[2], которым будущий тесть пять минут назад резал баранину, и поднял над столом. Кто-то засмеялся и показал на блюдо с кусками мяса, мол, давай порежь. Борис подмигнул ему и полоснул себе лезвием ниже локтя.

Кровь заструилась по светло-голубой рубашке. Как по команде, все стали оборачиваться. Их лица искажались, глаза наполнялись ужасом, кто-то заорал, одна женщина выбежала из дома.

Перекрикивая всех, Борис полосовал руку со словами:

– Теперь верите, как я люблю ее?! Верите?

Мать бросилась к нему:

– Верим, верим.

Отчим зажал руку с ножом:

– Отдай, Борис.

Борис и не держал. Нож упал к ногам Камиллы. Она сидела растрепанная, заплаканная. Слева раздался негромкий дребезжащий голос:

– Видишь, на что готов ради тебя мой сын.

По левое плечо от Камиллы, прямая, как палка, невозмутимая, как привидение, сидела черноволосая женщина. Она улыбнулась и подняла рюмку:

– За здоровье Бореньки.

Когда Бориса увезла «Скорая», а гости разбежались, мать лежала с мокрым полотенцем на лбу. Камилла чистила ковер от крови и бегала мочить матери полотенце, когда то становилось теплым.

Камилла выжала полотенце, положила матери на лоб.

– Мам, не хочу я за него идти…

Мать лежала, закрыв глаза.

– Что делать. Ну, выпил лишнего, с кем не бывает. Не такое терпели, и ты терпи.

Пять лет спустя Бориса посадили за вооруженное нападение в составе группировки. Черноволосая женщина пришла к матери Камиллы и плакала, что Бореньку подставили. Никто не заметил, что сидит она на том же месте, что и в день кровавого признания, только теперь на её лице не было невозмутимости.

После ухода черноволосой женщины Камилла снова мочила полотенце и разглаживала на лбу матери.

– Уезжай, дочка. Ищи счастья подальше отсюда. За Марфушкой пока погляжу. Устроишься – заберешь.

Дали Камилле «комсомольскую путевку» в город Гдейск. Через время мать намекнула Камилле, что муж требует больше внимания. И Камилла забрала дочь.

Марфа помнит их кровать в общежитии в комнате на 3 человек. Чаще всего она спала с мамой, но иногда кто-то из девчонок не возвращался на ночь, и тогда у нее был отдельная кровать.

Помнит недалекую калмычку, которая пила соленый чай. Маленькая Марфа звонко спрашивает:

– А что это за соленый чай?

– Хочешь попробовать?

– Хочу!

– Держи!

Калмычка вручает крохе два граненых стакана с кипятком:

– Неси себе и маме! Только смотри – не разлей!

Последнее, что помнит девочка – третья попытка опустить ручку двери их с мамой комнаты. Потом – провал в памяти.

Очнулась. Руки перебинтованы, мама возле кровати. Девочка дернулась: ах, чай-то соленый где? Не пролила?

– Лежи, лежи, не пролила.

Откуда-то из коридора несутся возмущенные женские голоса, среди которых звенит обиженный голос калмычки.

– Я же угостить хотела…

– Ты что, дура? Ты не понимаешь, что сделала… – глухой голос то ли Ларисы, то ли Тани из соседней комнаты.

Больше почему-то эту калмычку она не видела.

Душевую комнату помнила. Без перегородок, странные тела женщин в пене, как яростно и споро засасывала воду дырка в полу душевой. Помнила острый запах общей уборной, который невозможно забыть.

Праздники! С самого утра девчонки начинали крутить кудри, гладить платья. Так пахло вареной картошкой, морковкой, что становилось понятно – вечером будут салаты. Весь день горланил Боярский о том, что городские цветы навсегда завладели его сердцем. Грустные мужчины с тонкими голосами пели:

«…заметает зима, заметает

все, что было до тебя…»[3].

И когда спустя много лет Марфе доводилось слышать это пронзительное мужское шептание, боль окрашивалась в белое.

Какие девчонки все приодетые, накрашенные, немного уставшие, вечером садились за стол в наряженной комнате под гирляндами из цветов, подпевали, выпивали из тонких рюмок и плакали.

Было кино, много кино. Огромный, как ей казалось, зал. В темноте кресла были синими. И всегда где-то сбоку зеленая или красная надпись «Вход» вспыхивает в самый неподходящий момент захватывающей истории про человека с жабрами.

Камилла пыталась устроить её в садик, но получалось плохо: Марфа постоянно болела. Тогда она отводила её к разным старухам. Они были разные, эти старушонки. Но запах был один на всех – густой запах супа. Однажды Марфа плакала – так хотелось есть. А старуха ела сама за столом и вполоборота отвечала:

– Мать тебе не оставила харчи. Сиди и не ной.

Телевизор заглушал плач ребенка: по комнате носились звуки прекрасной мелодии – Лебединого озера. Старуха вытащила ложку из тарелки и так, с повисшей на ней лапшой, показала на телевизор, где плясали белые тоненькие человечки:

– И не стыдно о харчах думать? Вон, человек умер.

Больше старух Марфа не помнила. Только метель по дороге в далёкий детский сад.

* * *

Где Камилла встретила этого «пророка» с темными глазами – она так и не рассказала. Марфа помнит только начавшиеся прогулки втроем по берегу озера, как руками ловили ледяную рыбу, как устраивали скромные пирушки на расстеленном покрывале и как темноволосый человек заглядывал ей в глаза и улыбался. Звали его Михаилом.

– А как я буду его называть? – спросила у Камиллы.