Печальные тропики

Но самое главное, мы должны убедиться в том, что некоторые обычаи, присущие нашей культуре, у стороннего наблюдателя, принадлежащего к иной цивилизации, вызвали бы те же чувства, что возникают и у нас, при одном упоминании о ритуале людоедства, которое кажется высшим проявлением варварства. Я имею в виду странное отношение к человеческой личности в наших исправительных учреждениях и органах судебной власти. При изучении этих явлений возникает искушение выделить два типа социальных групп: племена антропофагов, которые считают, что употребление в пищу мяса некоторых людей – это единственный способ обезвредить, подчинить и даже использовать грозные враждебные силы; и те, что, подобно нашему, склоняются к антропоэмии (от греческого слова «eўmein», что означает «рвать, испытывать отвращение»). Когда перед ними стояла та же проблема, они выбрали другое решение, совершенно противоположное, состоящие в том, чтобы на некоторое время удалить из общества «враждебные» ему элементы, поместить их в специально созданные учреждения, ограничить их общение с социумом или даже вовсе лишить его. В большинстве цивилизаций, которые мы называем первобытными, этот обычай вызвал бы глубокий ужас, в их глазах мы бы тоже были варварами.

Цивилизации, традиции которых мы считаем в некотором смысле жестокими, могут быть человечными и доброжелательными, если взглянуть на них по-другому. Рассмотрим племена индейцев, населяющие равнины Северной Америки, в данном случае это будет очень уместно, поскольку, во-первых, для этого общества характерны умеренные формы каннибализма, а во-вторых, эти племена являют собой редкий пример первобытных народов; здесь важную роль в общественном развитии играли специально учрежденные органы правопорядка. По мнению представителей индейской «исполнительной власти» (которые, помимо всего прочего, боролись за справедливость), наказание преступника никаким образом не могло быть связано с разрывом его социальных связей. Если индеец нарушал закон, его лишали некоторого имущества: отбирали лошадь, лишали жилища. Но одновременно с этим органы правопорядка были обязаны возместить ущерб пострадавшему в результате наказания преступнику. Эта реституция преступнику предполагала участие всего племени, и он должен был за это отблагодарить всех (и органы власти) подарками. Все это продолжалось до тех пор, пока не случалось окончательного примирения, благодаря множеству даров и почестей, означавших, что «извинения» приняты, таким образом общественный беспорядок постепенно устранился, а затем и вовсе сходил за «нет»; мир и покой в племени был восстановлен.

Эти обычаи не только более человечны, но более справедливы, чем наши. На языке современной психологической науки это можно сформулировать следующим образом: логично, если вслед за «инфантилизацией», наложенной понятием наказания на преступника, за ним признают право на искупление и благодарность, как компенсацию вины. Без этого его наказание теряет всякий смысл и не может привести ни к какому положительному результату. Абсурдно поступать так, как мы, наказывая преступника, как ребенка, не признавая при этом за ним права взрослого на искупление, и считать при этом «высоким духовным достижением» нашего общества то, что мы не съедаем себе подобных, а предпочитаем уродовать их физически и морально.

Аналитические рассуждения подобного рода, если их проводить строго и методично, приведут к двум результатам. Во-первых, они позволят сопоставить и дать справедливую оценку обычаев и традиций различных культурных сообществ, резко отличающихся от нашего по образу жизни, не приписывая никому исключительного права на абсолютные добродетели. Во-вторых, изучение другой культуры позволяет нам избежать безосновательной и безоговорочной убежденности в «естественности» и «правильности» наших обычаев и образа жизни, что могло бы случиться, если бы мы совсем не знали других, были бы с ними знакомы частично или относились к ним с предубеждением. Следовательно, этнологический анализ имеет тенденцию ставить под сомнение престиж собственного общества и повышать престиж чужого, в этом смысле он противоречив. Но поразмыслив, я склонен думать, что это противоречие скорее кажущееся, чем реальное.