Печальные тропики

Я был очень расстроен. Этот вечер лишний раз доказал мне, что преодоление социальных барьеров – всего лишь иллюзия. В просторной, но обветшалой театральной гостиной, расположенной в странном сарае, среди нарядных зрителей я был единственным иностранцем, но мне все же удалось слиться с толпой. Эти достойные уважения лавочники, торговцы, служащие, чиновники в сопровождении своих жен, очаровательная серьезность которых говорила о том, что в свет они выходят не так уж и часто, – все они проявляли по отношению ко мне глубокое равнодушие, что не могло меня не радовать, и может быть поэтому отношения между нами свелись к своеобразному сдержанному братству. Из всей пьесы я понял только основную мысль, это была удивительная смесь бродвейского мюзикла, оперетты театра Шатле и «Елены Прекрасной». В пьесе были и комические, и буколические, и даже любовно-патетические сцены. Действие происходило в Гималаях. Один разочаровавшийся влюбленный жил отшельником в горах, от злого генерала с пышными усами юношу защищал бог с трезубцем в руках и взором, разящим молниями. В конце концов все завершилось выступлением хора, состоящего из странных певичек, судя по всему одни изображали полковых девиц, а другие – драгоценных тибетских идолов. Во время антракта подавали чай и лимонад, напитки были разлиты в глиняные кружки, которые после нужно было сразу разбить (точно так же поступали четыре тысячи лет назад в Хараппе, где до сих пор можно найти множество глиняных черепков).

Репродуктор передавал немного пошловатую, но довольно забавную музыку, нечто среднее между китайскими напевами и пасодоблем.

Когда я вспоминаю о том, как вел себя на сцене первый любовник (с двойным подбородком и пышными формами, одетый при этом в совсем легкий без излишеств костюмчик), в голову мне приходит одна интересная фраза, которую я прочитал за несколько дней до спектакля в здешней литературной газете и которую приведу здесь без перевода, чтобы неописуемая острота англо-индийского языка не осталась без внимания: «…and the young girls who sigh as they gaze into the vast blueness of the sky, of they thinking? Of fat, prosperous suitors…»[11] Такое отношение к «большому будущему» удивило меня, однако стоит сказать несколько слов о чрезмерно самоуверенном главном герое пьесы: он выставлял напоказ складки своего отнюдь не заморенного голодом живота, когда же я его встретил у входной двери, я еще острее почувствовал, насколько эта его тучность поэтична, особенно в культурном контексте общества, настолько воспевающего утонченную чувственность, насколько испытывающего в ней недостаток. Впрочем, англичане давно поняли, что лучший способ стать сверхчеловеком состоит в том, чтобы убедить индийцев в необходимости более чем достаточного для обычного человека питания.

Пока я путешествовал по холмам Читтагонга возле бирманской границы вместе с родным братом одного местного раджи, ставшего чиновником, меня поражало то невероятное усердие, с которым слуги пичкали меня едой: на заре «паланча» – чай с молоком в постель (он появлялся на устилавшем пол плетеном бамбуке, на котором мы спали в индийских хижинах); два часа спустя подавали плотный завтрак, в полдень был обед, в пять часов – традиционное обильное чаепитие и, наконец, ужин. И все это в тех деревушках, где большая часть населения принимала пищу только два раза в день, бедняки ели тыквенную кашу, а более состоятельные добавляли в нее чуть забродивший рыбный соус. Я больше не мог сдерживаться, в большей мере руководствуясь моральными соображениями, чем физиологическими. Моим попутчиком был буддист-аристократ, воспитанный в англо-индийском колледже. Он гордился своим генеалогическим древом, насчитывавшем сорок шесть поколений (что противоречило его очень скромному бунгало, которое он называл дворцом, поскольку еще в школе узнал, что принцы должны жить именно во дворцах). Он был удивлен и даже немного шокирован моей воздержанностью: «Don’t you take five times a day?»[12] Нет, я не ем пять раз в день, особенно среди людей, погибающих от голода. Никогда не видевший других белых, кроме англичан, мой попутчик засыпал меня вопросами: что едят во Франции? из чего готовят еду? как часто принимают пищу? Я старался все ему объяснить, словно сам был сознательным туземцем, отвечающим на вопросы этнографического исследования, я взвешивал каждое слово, предугадывая, каким потрясением станут для его сознания эти сведения. Существенно поменялось и его представление о мире: после моих рассказов он понял, что белый может быть обычным человеком.