Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Он подбежал, схватил старика за горло, швырнул на камни и принялся пинать ногами, выкрикивая такие ругательства, которых тот никогда и не слышал. Потом почувствовал, как в голове у него сгущается туман, как он падает спиной на булыжники, которыми вымощен скотный двор. Он попытался встать, но снова и снова падал назад, и после третьей попытки остался недвижим. Он хотел открыть глаза, но взгляд наполнился черной дымкой. Он не чувствовал боли, только видел эту черную штуку, которая туманила ему разум, пока не затуманила окончательно.

Старик Эстебан встал, когда уже вовсю светило солнце. На ощупь, жалобно стеная, он вышел со двора. Неизвестно, как он открыл дверь и вылез на улицу. Никто не знает, как он добрался до дома с закрытыми глазами, оставляя за собой кровавый след. Пришел, растянулся на койке и вновь уснул.

Было около одиннадцати утра, когда Маргарита, плача, потому что мать, после долгих нравоучений, назвала ее проституткой, зашла на скотный двор в поисках Хусто Брамбилы.

Она нашла Хусто Брамбилу мертвым.

«И вот, мол, это я его убил. Может, и так. А еще возможно, что он умер от злобы. Нрава он был прескверного. Все ему было не так: ясли, мол, не чищены, в корытах нет воды, коровы отощали. Все не по нутру. Ему не нравилось даже то, как исхудал я сам. А как мне не исхудать, если я почти не ем. Если я все время в дороге, с коровами: отвожу их в Хикильпан, где он купил пастбище, жду, пока они поедят, и веду обратно, чтобы к рассвету вернуться домой. Превратился в какого-то вечного странника.

А теперь, видите ли, я сижу в тюрьме, и на следующей неделе меня будут судить за то, что я прикончил дона Хусто. Я этого не помню. Но очень может быть, что так оно и было. Возможно, мы оба просто ослепли и не заметили, как принялись убивать друг друга. Очень может быть: память в этом возрасте обманчива. И за это тоже спасибо Господу. Ведь если теперь он и лишит меня всех моих способностей, потеряю я немного – у меня их почти не осталось. А что касается моей души, то ее я тоже препоручаю Ему».

Над Сан-Габриэлем снова сгущался туман. Голубые холмы все еще блестели под солнечным светом. Облако пыли накрыло деревню, настала тьма. В ту ночь не зажигали огней: в знак траура по дону Хусто, ведь дон Хусто был хозяином света. Собаки выли до утра. В церкви пламя свечей осеняло витражи, пока шло бдение у тела покойного. Женские голоса в ночном полусне пели фальцетом: «Освободитесь, страждущие души…» Колокола звонили по усопшему, пока их не прервал другой, утренний звон, возвещавший зарю.

Тальпа

Наталья упала в объятья матери и долго плакала своим обычным тихим плачем. Она долго терпела и берегла этот плач до сегодняшнего дня, когда мы вернулись в Сенсонтлу. Когда она увидела мать и стала понимать, что нуждается в утешении.

Но прежде она не плакала. Не плакала ни разу за все те полные тягот дни. Не плакала и в Тальпе, когда нам одним, без посторонней помощи, пришлось хоронить Танило в сухом колодце в земле Тальпы. Когда нам нужно было объединить усилия и руками отрывать куски земли. В спешке, чтобы поскорее спрятать его там, и чтобы он никого и никогда не мог пугать своим зловонным, полным смерти запахом. Тогда она не плакала.

Ни потом, на пути обратно, когда мы проводили в дороге целые ночи, не зная покоя, шагая на ощупь, будто во сне. И с каждым шагом нам чудилось, будто мы вновь и вновь ступаем по могиле Танило. Тогда Наталья, казалось, была тверда, как кремень: умудрялась сжимать свое сердце так, что было незаметно, как из-за него кипит в лихорадке все ее тело. Но из глаз у нее не упало ни слезинки.

Она не плакала, пока не пришла сюда и не прижалась к матери. Только чтобы та знала, как она страдает, и мучилась вместе с ней. И все мы заодно. Потому что даже я почувствовал у себя внутри этот ее плач: она будто решила отжать насухо тряпку со всеми нашими грехами.

Потому что все дело в том, что мы, на пару с Натальей, убили Танило Сантоса. Повели его в Тальпу, чтобы он там умер. И он умер. Мы знали, что ему не перенести такого длинного пути. И все равно вели, подхватив с двух сторон, подталкивая вперед, намереваясь покончить с ним раз и навсегда. Вот что мы сделали.