Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

– Ты плачешь, Игнасио? Плачешь, потому что вспомнил о матери, правда? Но ведь ты за всю жизнь ничего для нее не сделал. Не отплатил нам ничем хорошим. Кажется, будто вместо нежности и ласки мы набили твое тело злобой. И теперь – сам видишь. Теперь тебя ранили. Что сталось с твоими друзьями? Их всех убили. Но у них никого не было. Они с легкостью могли бы сказать: «У нас никого нет». Но ты, Игнасио?

Вот, наконец, и деревня. Он видел, как крыши блестят от лунного света. Его колени стали подгибаться от последнего усилия, и он почувствовал, как тяжесть тела вот-вот раздавит его. У первого навеса он остановился, присел на край мостовой и опустил слабое, будто мешок с костями, тело.

Он с трудом разжал пальцы, которыми сын держался за его шею, и, освободившись услышал, что со всех сторон лают собаки.

– Неужели ты не слышал их, Игнасио? – сказал он. – Не захотел помочь мне даже этой маленькой надеждой.

День обвала

– Это случилось в сентябре. Но не этого года, а прошлого. Или позапрошлого, Мелитон?

– Нет, прошлого.

– Да, если я все правильно помню. Это было в сентябре прошлого года, числа двадцать первого. Послушай, Мелитон, разве не двадцать первого числа случилось землетрясение?

– Немного раньше. Насколько я помню, восемнадцатого.

– Ты прав. Я тогда был в Тускакуэско. И своими глазами видел, как дома обваливались, словно сахарные. Скручивались, будто корчась от боли, а потом целые стены вдруг оказывались на земле. Люди в ужасе выбирались из-под развалин и с криками бежали к церкви. Но подождите-ка. Послушай, Мелитон, в Тускакуэско ведь нет никакой церкви. Ты не припоминаешь?

– Ее там нет. Ничего там не осталось, кроме нескольких потрескавшихся стен, которые раньше, лет двести назад, как говорят, были церковью. Но теперь все уже давно позабыли и о ней, и о том, какой она была. Место скорее напоминает заброшенный загон для скота, поросший кустами клещевины.

– Все верно. Значит, землетрясение застало меня не в Тускакуэско. Должно быть, в Эль-Почоте. Но ведь Эль-Почоте – это ранчо, разве нет?

– Точно. Но там есть часовенка, которую местные называют церковью. Чуть позади имения Алькатрасов.

– Значит, именно там меня и настигло землетрясение, о котором я вам рассказываю: когда земля вся пенилась, как будто из глубины ее кто-то расшатывал здоровыми ручищами. Так вот, спустя несколько дней – потому что я помню, что мы тогда еще ставили подпорки у покосившихся стен, – приехал губернатор: посмотреть, какую помощь он может оказать своим присутствием. Вы ведь прекрасно знаете: стоит губернатору приехать на место происшествия, а людям – увидеть его, как все трудности тут же исчезают. От губернатора нужно всего ничего: приехать посмотреть, что происходит, а не раздавать приказы, сидя у себя дома. Как только он приезжает, все сразу налаживается, и люди, пусть бы им крыша свалилась на голову, в конце концов остаются довольны, что имели случай с ним познакомиться. Или я неправ, Мелитон?

– Это как пить дать.

– Так вот. Как я вам говорил, в сентябре прошлого года, спустя некоторое время после тряски, сюда заявился губернатор – посмотреть, как с нами обошлось землетрясение. С ним был и геолог, и другие знающие люди – не подумайте, что он приехал один. Слушай, Мелитон, это ж сколько денег нам стоило накормить свиту губернатора?

– Где-то четыре тысячи песо.

– И это притом, что они пробыли здесь всего день, а с наступлением ночи уехали. Иначе кто знает, может, мы бы и вовсе остались без гроша в кармане. Но мы, что ни говори, были очень рады: у людей, кажется, чуть головы не отрывались – так они тянули шеи, чтобы только взглянуть на губернатора. Ни одно его действие не оставалось незамеченным. Обсуждали всё: как он ел индейку, обсасывал ли кости, и как это он так живо умудрялся хватать одну за другой тортильи, обмакивая их в соус гуакамоле. А он – такой спокойный, такой серьезный – вытирал руки о носки, чтобы не пачкать салфетку, которой пользовался для того, чтобы время от времени промокнуть усы. А после, когда им в голову ударил гранатовый пунш, все стали хором петь песни. Слушай, Мелитон, что же за песню они пели – снова и снова, как заезженная пластинка?

– Ту, где поется: «О, ты не ведаешь часов печали…»