Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Этот Урбано Гомес был более или менее нашего возраста, может, на пару месяцев старше, и большой мастак поиграть в классики или провернуть какую хитрость. Вспомни, как он продавал нам гвоздики, и мы покупали их, хотя куда проще было сходить в горы и нарвать самим. Продавал нам зеленые плоды манго, которые рвал с мангового дерева на школьном дворе, и апельсины с чили, которые покупал за два сентаво у входа, а нам перепродавал по пять. Устраивал среди нас лотереи – разыгрывал любую ерунду, что водилась у него в карманах: стеклянные шарики, волчки, хлопушки. Даже зеленых жуков – таких, которым привязывают нитку к лапке, чтобы не улетали далеко.

И все это он сбывал нам, каждому из нас. Вспомни.

Он приходился зятем Начито Риверо, тому самому, что поехал крышей, только-только поженившись, и тогда его жене Инес, чтобы как-то сводить концы с концами, пришлось открыть ларек на главной улице и продавать тепаче[96]. А Начито тем временем пел себе песенки да играл на расстроенной мандолине, которую ему одалживали в парикмахерской дона Рефухио.

И мы каждый раз ходили с Урбано навещать его сестрицу и напивались там тепаче. Мы всегда пили в долг и никогда не платили, потому что денег у нас не было. В конце концов у него и друзей не осталось из-за того, что мы, завидев его, мигом испарялись, чтобы не расплачиваться за долги.

Может, это тогда он стал таким злым. А может, таким и родился.

Из школы его выгнали еще до пятого класса: заметили, как он со своей двоюродной сестрой по прозвищу Два Вершка играл в мужа и жену на заднем дворе – в высохшем водосборнике за умывальниками. Его протащили за уши через большие ворота, под всеобщий смех, сквозь два ряда мальчиков и девочек. Чтобы стыдно стало. А он шел с высоко поднятой головой, грозя кулаком, и будто говорил: «Вы мне за это дорого заплатите».

А потом и ее вывели. У нее глаза были на мокром месте, а взглядом можно было кирпичи царапать. У ворот она все же разрыдалась. Тонким визгом, похожим на вой койота. Весь вечер потом стоял в ушах этот визг.

Ты не можешь не помнить этого, если только память у тебя совсем не отказала.

Говорят, его дядя Фиденсио, хозяин сахароварни, так сильно избил его, что еще чуть-чуть, и он остался бы паралитиком. И что тогда он со злобы взял и ушел из деревни.

Верно одно: больше мы его не видели. Пока однажды он не объявился здесь в качестве полицейского. Он круглые сутки торчал на площади, сидя на скамейке с карабином между ног и свирепо глядя на всех и каждого. Ни с кем не разговаривал, ни с кем не здоровался. А если кто-нибудь смотрел в его сторону, он делал вид, что не замечает – будто и не знал здесь никого.

Тогда он и убил своего шурина – того, что играл на мандолине. Бедняге Начито пришло в голову сыграть ему серенаду, уже поздно вечером, в девятом часу, когда колокола звонили к вечерне. Тут послышались крики, и люди, которые молились в церкви, выбежали на улицу и там увидели их: Начито валялся на земле и отбивался ногами и мандолиной, а Урбано бил его снова и снова рукояткой маузера. Охваченный злобой, как бешеный пес, он не слышал, что ему кричат люди. Кончилось тем, что какой-то парень, даже и не местный вовсе, вышел из толпы и отобрал у него карабин, а потом как следует дал ему этим карабином по спине и уложил на скамейку в саду, где он и растянулся.

Там его оставили на ночь. А утром его уже не было. Говорят, что, прежде чем уйти, он заходил к священнику и просил благословения. И что господин священник отказал ему.

Его задержали на дороге. Он шел, хромая, и присел отдохнуть. Тут его и догнали. Он не сопротивлялся. Говорят, он сам надел веревку себе на шею и даже сам выбрал дерево, на котором его должны были повесить.

Ты должен помнить его, потому что мы вместе учились в школе, и ты знал его не хуже, чем я сам.

Прислушайся: не лают ли собаки?

– Игнасио! Ты там, наверху, скажи: не слышно ли каких звуков, не видно ли где-нибудь огней?

– Ничего не видно.

– Мы должны быть уже близко.

– Да, но ничего не слышно.

– Посмотри как следует.

– Ничего не видно.

– Эх ты, Игнасио.

Длинная, черная тень двух мужчин двигалась вверх-вниз, скользя по камням, становясь то больше, то меньше по мере того, как продвигалась вдоль ручья. Одна дрожащая тень.

Луна поднималась из-под земли, словно пылающий шар.

– Деревня должна быть уже рядом, Игнасио. Ты, там, наверху, прислушайся: не лают ли собаки? Вспомни, нам ведь сказали, что Тонайя – прямо за горой. А мы спустились с горы уже много часов назад. Вспомни, Игнасио.

– Да, но я ничего не вижу.

– Я начинаю уставать.

– Спусти меня.

Старик попятился назад, нащупал каменную стену и оперся о нее, не спуская ноши с плеч. Ноги у него подгибались, но он не хотел садиться, потому что не смог бы снова взвалить на себя тело сына, которого ему помогли подсадить на плечи много часов назад. С тех пор он нес его без перерыва.

– Как ты?

– Плохо.