Педро Парамо. Равнина в огне (Сборник)

Он был в форме, с орлами в петлицах, вот я и решил, что военный. Да и пистолетище у него был такой, что не пришлось и сомневаться.

А он все спрашивал и спрашивал: «Тогда кто, а?» В конце концов разошелся так, что схватил меня за волосы и давай таскать. Защищаться я не мог, с раздробленным-то локтем.

Я сказал ему: «Не бейте меня, я ведь ранен». Тогда он перестал.

– Что случилось? Рассказывай! – сказал он.

– Они нас высветили прожекторами. Мы были так рады, так довольны – считай, одной ногой уже на том берегу. И вдруг прямо по воде стали бить пули. Все чаще и чаще. Мы с ним – единственные, кому удалось выбраться. Да и то не без потерь: он-то уже коченеет.

– И кто же вас обстрелял?

– Да мы и не видели. Они высветили нас прожекторами, и давай палить – вот тебе, вот тебе. Я вдруг почувствовал, что рука у меня болтается, как не своя, и тут услышал, как этот говорит: «Вытащи меня из воды, земляк». Даже если бы мы видели, кто по нам стрелял, толку от этого не было бы никакого.

– Стало быть, апачи.

– Какие еще апачи?

– Так их называют. Живут там, по ту сторону.

– Разве по ту сторону не Техас?

– Техас Техасом, а апачей там пруд пруди, придурок ты несчастный. Насчет твоего друга я поговорю в Охинаге, они заберут тело. А ты возвращайся скорее домой. Откуда ты? Вот и сидел бы там. Деньги есть?

– Вот, взял кое-что у покойника. Должно хватить.

– У меня там есть средства для репатриантов. Я дам тебе на дорогу. Но если еще раз увижу здесь, оставлю гнить в канаве. Не люблю встречать одно и то же лицо два раза. Давай, иди отсюда!

– Вот я и пришел, и вот я перед вами, отец, чтобы рассказать все, как было.

– И поделом тебе, дурак легковерный. Еще не так запоешь, когда увидишь свой дом. Поймешь, может, каких барышей нажил своим уходом.

– Что-то случилось? Неужели кто-то из ребят помер?

– Ушла твоя Трансито с погонщиком ослов. Распрекрасная, говоришь? Дети твои спят здесь, внутри. А ты иди, ищи, где переночевать, потому что дом твой я продал в счет расходов. И ты еще должен мне тридцать песо за оформление бумаг.

– Хорошо, отец. Я не отпираюсь. Завтра же поищу здесь работенку, чтобы расплатиться с вами по долгам. А куда, говорите, отправился тот погонщик, что увел Трансито?

– Куда-то туда. Я особо не разбирался.

– Тогда я скоро вернусь. Схожу за ней.

– И куда же ты собрался?

– Как куда, отец? Туда, куда она ушла. Вы же сами показали.

Вспомни!

Вспомни Урбано Гомеса, сына дона Урбано, внука Димаса – того, что любил дирижировать пасторалями и, даже лежа на смертном одре, во время испанки, напевал «Так скрежещи зубами, падший ангел!». С тех пор прошло уже много лет. Может, пятнадцать. Но ты должен его помнить. Вспомни, мы еще прозвали его Дедушкой, потому что у другого его сына, Фиденсио Гомеса, было две дочки, большие проказницы. Одна смуглая и низенькая, которую называли обидным прозвищем Два Вершка, и другая – настоящая дылда, голубоглазая, про которую говорили, что она вообще не его дочь, и которая к тому же страдала от икоты. Вспомни, какой переполох она устраивала во время службы: как только начинали петь «Вознесение», у нее каждый раз начинался приступ, так что казалось, будто она плачет и смеется одновременно. Тогда ее выводили наружу, давали немного воды с сахаром, и она успокаивалась. Она в конце концов вышла за Лусио Чико, владельца агавовой плантации, которая раньше принадлежала Либрадо. Там, вверх по реке, где стоит льняная мельница братьев Теодуло.

Вспомни: его мать называли Баклажанкой, потому что она постоянно попадала в передряги и из каждой передряги выходила с ребенком на руках. Говорят, поначалу у нее водились деньжата, но они закончились из-за похорон: дети умирали, едва родившись, а она каждый раз заказывала в память о них песнопения и несла их на кладбище под музыку и хор пономарят, которые пели «осанну», и «славу», и ту песню, в которой поется «еще одного ангела шлю, Господи, в твой сонм». В конце концов осталась ни с чем, и все из-за похорон, на которых она каждому гостю подавала кофе с корицей. Выжили только двое: Урбано и Наталья. Оба родились уже в нищете, и она даже не видела, как они росли, потому что умерла при последних родах – совсем старая, почти в пятьдесят лет.

Ты точно знал ее: она очень любила спорить и вечно ругалась с торговками на рыночной площади – мол, помидоры слишком дорогие. Начинала горланить, говорила, что ее обворовывают… Потом, когда она была уже нищей, мы видели, как она бродит по помойкам и собирает всякую всячину: обрезки от луковиц, пустые стручки вареной фасоли, один-другой стебелек сахарного тростника – «деткам ротик подсластить». Их у нее было двое, как я и говорил. Тех, что остались в живых. Больше о ней никто ничего не слышал.