Пейзаж с парусом

— Стойте! — Он намеревался только коснуться рукой плеча Шульца, а попал на воротник. Пальцы впились в выгоревшую на солнце фланель. — Стойте! — Мальчик тяжело дышал, точно бежал долго, никак не мог найти следующего слова. Немец, вздернув плечи и отчего-то ухмыляясь, покорно ждал. — Залезайте, пожалуйста, обратно. Научите меня, что делать дальше, пожалуйста.

— А мой яхт? Я получу выговор или даже угодить на хауптвахта.

— Ничего, они подождут. А то я, что же, сижу тут, сижу. Пожалуйста.

— Тогда отпускайт мой воротник.

Мальчик разжал пальцы. Шульц ловко подтянулся на борт.

— Ну, — мальчик говорил громко, как бы теперь сам командовал, — покажите, как ставить паруса, что за чем. Пойдем сейчас походим!

— Сейчас? — Немец удивленно заморгал. — Надо разрешений. И потом этот шхун потонет. Смотрите, Женья, сколько здесь вода!

— Ничего, я умею плавать. Брассом. И вы, конечно, умеете. — Мальчик уже расшнуровывал чехол большого паруса. — Помогите. И скажите, если что не так. Правильно я делаю?

Шульц вдруг легко засмеялся и стал помогать. Отвалил парусину, вставил в пазы деревянные рейки и сильными, резкими движениями начал поднимать парус.

Чем выше полз к вершине мачты серый треугольник, тем сумеречнее становилось вокруг. Парус точно разрезал мир на две неравные части — большую и малую, эту сумеречную часть, где есть немного воды и судно, и теперь уже ничего не оставалось, как выбраться на простор большей части мира, подняв еще один парус, тот, что давеча наделал мальчику хлопот и привел Шульца на яхту, — отдать швартовы, потравить шкот, пока треугольник грота не заберет ветер, и, подождав, когда судно увалится достаточно от берега, ложиться на курс.

Руки Шульца мускулистые, загорелые. Мальчик поглядывал на них — что делают — и старался подладиться в такт. Быстро выбрал стаксель-шкот, и швертбот выровнялся, послушный рулю, стал, убыстряя ход, отдаляться от берега.

— Вот так, Женья! — радостно взревел Шульц. — Вы соображайт! Я говору сейчас по-французски: са ира! Знайт, что такое «са ира»? Дело пойдет!

Сбоку проскользнула причальная бочка, мокрая, ржавая, с большим кольцом на верхушке. Простор воды разворачивался в обе стороны — покойный и манящий.

Лишь одно судно оставалось еще впереди — крейсерская яхта с зачехленным парусом, с прочно натянутой якорной цепью. На палубе ее было пусто. Потом, когда швертбот прошел мимо, в дверях каюты показался человек. Пригляделся в их сторону и погрозил кулаком.

— Видел? — засмеялся Шульц. — Они наверняка ругайт меня последними словами там, на яхта… Ничего, вы прав, пусть обождут. — И вдруг заорал: — Эй, не травить стаксель-шкот! Ветер упустим.

…А теперь он стоял, Шульц, с чемоданом в одной руке и шляпой в другой, ожидая, когда Юлия соберет свои альбомы. Тихо позванивала посуда: мама все еще переставляла стаканы с места на место.

— Папа, — сказал мальчик, — я все объясню…

Отец молчал, старался выглядеть спокойным, и только пальцы, нервно мявшие папиросу, выдавали его.

— Правда, Алеша, — сказала мама, — зачем же так? Некрасиво.

Юлия вышла в коридор, надела плащ, вернулась в комнату и поцеловала маму.

— Ничего, тетя Леля, бывает. — И мальчику: — Будь здоров, Жека! Привыкай.

Немец что-то пробормотал, поспешно и оттого неловко пропустил Юлию вперед, и дважды хлопнули двери.

Отец отошел к окну, взял новую папиросу.

— Так-то оно лучше, — сказал. — Так-то оно спокойней.

4

Дежурная проверила пропуск и велела Травникову идти в самый конец коридора. Номер действительно был последним, дальше светло голубело пластиковое пространство буфета — с пустующими столиками, с какими-то людьми возле прилавка, а за просторным окном, вернее стеклянной стеной, сверкала луковка старинной церкви. Травников глянул туда, в буфет, как бы удостоверяясь, что коридор кончился, дальше номеров нет, и жадно втянул ноздрями застоялый запах крепкого кофе. Мысль о еде, о том, что он голоден задержала его на мгновение, и еще он подумал, прежде чем постучать, что быстро, слишком уж быстро добрался сюда, в Зарядье.

На стук ответил молодой голос, за дверью коротко простиралась прихожая, сумеречная, как в коридор, а за ней — будто он шел по тоннелю и уже показался конец — ослепительно возник день: черные трубы на черном здании электростанции, матово-серая вода реки и белый торопливо проходящий теплоход.

Хозяин номера огибал кровать, чуть наклонясь, приглядываясь к вошедшему; настороженность, вызванную, как у всех людей, неожиданным — во всяком случае, в пределах ожидания — стуком в дверь, сменила улыбка, но Травников не отозвался на нее, еще не доверяя этому гостиничному номеру с раскрытым чемоданом на кровати, с газетой на ночном столике, с бутылкой недопитого «пепси» на полу, как не доверял он и хозяину — в табачного цвета вельветовых брюках, в рубашке, низко распахнутой на загорелой, Твердой груди, и больших темноватых очках.