Пекинский узел

Страстное желание маньчжуров настоять на исполнении европейцами церемониала "коу-тоу" заставило их быть настойчивыми и изобретательными. И эта настойчивость заставила их пойти на старый испытанный приём — захват заложников. Они искренне считали, что теперь-то их усилия увенчаются успехом: обескураженные и ошеломлённые пленением парламентёров, барон Гро и лорд Эльджин станут намного сговорчивей. А ему — Игнатьеву — это совсем не нужно. Ему нужен тупик — тупик в переговорах союзников с китайцами, лабиринт противоречий, выход из которого знает только он — русский посланник. Принятое им решение вернуться в Пекин и начать розыски My Лань подталкивало отправиться в путь, как можно раньше. Время разбрасывать камни и время собирать их. Так говорил Экклезиаст. Вот уже полтора года, как Игнатьев попрощался с домом, с родными и друзьями, в последний раз перекрестился на золотистый крест домовой церкви. Он уехал из родного города на край земли, на беспокойный Дальний Восток, в страну, где её жители считают, что в мире нет ни чисто белого, ни чисто чёрного, есть вечное взаимодействие света и тьмы: что-то туманное, размытое, сновидное... Ах, как ему хочется проделать путь в обратном направлении! Путь через две страны! Пуститься в дорогу немедля, и не одному, а с My Лань: своей единственной, своей любимой. Появиться с ней в Зимнем дворце и сделать всё, чтобы Россия стала её родиной. Его память легко воскрешала зрительный образ My Лань. Она выглядела такой кроткой, такой беззащитной, что он даже скрипнул зубами от невозможности помочь ей — такой нежной, хрупкой и ранимой! А люди, терзавшие её, были до крайности жестоки. Они понимали чудесную власть красоты, но всячески противились ей, изощряясь в пытках и убийствах. Тот, на кого не действуют женские слёзы, конченый человек. Изверг.

Странно, но даже не предложив ещё My Лань руку и сердце, Николай иногда задумывался об их ребёнке, представлял, каким может быть мальчик и какой может быть девочка? Оба малыша — что так же странно: почему-то двое! — были безумно прелестны; особенно, девочка — вылитая мать! 0т себя он в ней не видел ничего, в то время, как воображаемому мальчику, сынишке дорисовывал разве что свои брови: у My Лань они была тоньше ласточкиного пера.

Снаружи послышались шаги, и в комнату вошёл Вульф.

Николай недовольно покосился на него: видение My Лань исчезло, реальность вновь напоминала о себе.

— Извините, ваше превосходительство, — заметив раздражение в глазах Игнатьева, смущённо пробормотал секретарь и протянул две записные книжки в скромных переплётах, — Я думаю, вам будет интересно.

— Что это? — с грустной рассеянностью взял блокноты Николай и машинально перелистнул один из них. — Почерк ужасный.

Это дневники, — пояснил Вульф, — английского волонтёра и французского капрала: кто-то из китайцев нашёл их на месте сражения под Чанцзяванем и отдал Татаринову, специально приехал в Тунчжоу и разыскал нашу миссию.

— Вы сами-то прочли?

— Просмотрел, — уклончиво ответил Вульф, сославшись на загруженность работой. — Канцелярщина заела.

Николай прекрасно понимал, что он хочет этим сказать. Не "канцелярщина" заела, а тоска, неопределённость.

— А вы ей — по зубам! — подбодрил он секретаря и спросил, чем заняты офицеры?

— Баллюзен и Шимкович отправились в город. Татаринов пишет стихи, а хорунжий, как всегда, играет в карты с казаками.

— Я ведь приказал: карты изъять! — вспылил Игнатьев.

— Почему не выполняется приказ?

— Конвойные совсем от рук отбились.

— Отбились, — проворчал он. — Вернётся Баллюзен, я с ним поговорю!

Отпустив Вульфа, Николай накинул на себя шинель и углубился в чтение записных книжек, отчёркивая красным карандашом наиболее занятные места.